Неподалеку от Григорьевского усадьба “Березки”. Название как нельзя более подходит к месту. Небольшой парк перед домом — березовый; березовая прямая аллея ведет от дома по склону пригорка до границы сада, где, как обычно, вал и ров. Золотые листья застыли неподвижно на ветвях в тишине серого осеннего дня, пахнущего грибами и прелью, дорожка и трава куртин осыпана ими, и кажется на мгновение, что падает на них желто-золотой солнечный луч. Дом в усадьбе двухэтажный деревянный. Оба этажа садового фасада украшают галереи-балконы с редко поставленными столбами-колоннами, отдаленно напоминающими Камеронову галерею в Царском Селе и террасу разрушенной Строгановской дачи в Петербурге. В треугольном фронтоне — полуциркульное окно. Здесь видно, как классика, возвращаясь снова к дереву, логически вызывает к жизни конструктивные и декоративные формы; кружки-украшения над каждой колонной не что иное, как маскировка приходящегося здесь стропила, его наружное выражение. Почти все окна забиты, кое-где ободрана обшивка стен. Та же картина и на дворовом фасаде, где пилястры поддерживают большое полуциркульное окно мезонина, облицованное дощечками, имитирующими каменную кладку. Два подъезда симметрично расположены здесь по краям дома. Так в глухой провинции отпечаталось нарядное мастерство Воронихина. Двор зарос лопухом и бурьяном, на нем разбит огород... Внутри обитаемы только две комнаты; житейский скарб перемешан с остатками былого убранства, и поэтому жалко-ободранными выглядят кресла и столы красного дерева, скорбно-сиротелым кажется виртовский flugel. Дочь последнего владельца — теперь вдова крестьянина, этой ценой удерживается еще усадьба. Но дни ее сочтены: протекает крыша, гниют полы и стропила, скоро рухнет бесформенной кучей деревянный помещичий дом, такой типичный, такой уютный и вместе с тем печально-обреченный в своем окружении точно оплакивающих его берез... Оборвано все и внутри. Разбиты солдатами, здесь стоявшими, мебель, печи и полы, лохмотьями висят обои, темно-коричневые с разводами, в зале с забитыми окнами. В Берёзках еще едва теплится жизнь — но это последние вздохи умирающего — и не знаешь, может быть, предпочтительнее настоящая смерть, полное, невозвратимое умирание.

Через поля, перелесок, речку ведет дорога обратно в город. К вечеру неподвижна вода в реке. Зачарованными кажутся повторенные отражением дома и церкви, облетающие желтым листом деревья, золотые и синие маковки церквей и серые в небе дождевые облака. Отсюда Углич — точно пейзаж, точно картина. И снова в сознании: город-музей.

Целых три музея в городе. Терем, древлехранилище в прежней церкви царевича Димитрия, “что на крови”, и церковный музей в группе храмов, связанных между собой типичной ростовской звонницей.

В верхней палате терема ряд символических картин, связанных с углицкой драмой. Неуклюже и натянуто смотрят с холстов представители городского купечества, верно, те, что строили дома в Рыбацкой слободе. В витринах бисер местного рукоделия, фарфор, стекло, костяные вещицы — в общем, обычный набор старинных бытовых предметов. В темной комнате нижнего этажа около сотни портретов и картин, свезенных сюда из окрестных имений. Преобладают Тучковы и Кутузовы, герои войны 1812 года. Большой масляный портрет работы Виже-Лебрен, представляющий молодую женщину с голубком (?), изображения Тучковых, копии с известных оригиналов Доу, два очень чинных семейных групповых портрета, очаровательная акварель работы Гау, представляющая молодую девушку в прическе 40-х годов с заложенными за уши волосами; бледная, нежно расцвеченная, вся розовая и блекло-зеленая акварель неизвестного мастера, представляющая графиню Долли Тизенгаузен, — вот несколько вещей, запечатленных памятью. А по стенам кресла корытцами красного дерева, "покойные" и такие типичные для обстановки барского дома, где, верно, с незапамятных времен висели, наряду с портретами и дилетантскими работами, заурядные, но старые картины голландских мастеров, также попавшие случайно в этот провинциальный музей.

В церкви царевича Димитрия — древлехранилище. Здесь немного икон, зато богатый подбор старинной утвари, люстр и паникадил, резных крестов, сосудов серебряных и медных, окладов, украшенных чернью, эмалью и филигранью, богато украшенных евангелий. Здесь же — реликвии, связанные с царевичем Димитрием.

Третий, наиболее обширный музей — в группе храмов, связанных между собой арочной ростовской звонницей, храмов, сохранивших еще частично свои оконца, свои тяги и расщеповки, свои радостные и наивные по рисунку поливные изразцы в ширинках. Быть может, под слоем коросты таятся здесь неведомые шедевры живописи — сюда, как в склад, снесены громадные ярусы деисусных чинов, пророков, иконы праздников... Многие годы, десятки лет еще пройдут, прежде чем коснется этих произведений древнерусской живописи скальпель реставратора — да не верится, будут ли вообще они расчищены... В алтаре выставлены шитье и церковная скульптура. Последней много — и невольно предрассудным представляется широко распространенное мнение о неизбежной принадлежности этих резных фигур русскому Северу. Думается, скорее можно говорить лишь о распределении по территории тех или иных данной местности свойственных иконографических типов. И если для Вологды и Перми характерны фигуры сидящего [нрзб.] Христа, то для средней полосы России помимо, конечно, повсеместно распространенных распятий, типичны представленные и в Угличе многочисленными образцами фигуры Николы Можайского, Параскевы Пятницы и усеченной главы Иоанна Крестителя. Скульптура последнего типа сохранилась в Угличе в еще не закрытой Иоанно-Предтеченской церкви — радостном, в желтый цвет окрашенном храме, стоящем на берегу Волги.

Прекрасный иконостас XVII века, шкаф с узорчатыми старинными ризами, реликвии, связанные с попыткой канонизировать трагически погибшего мальчика (точно Углич — город детей-мучеников) — все это делает и Предтеченский храм каким-то музейным. В Угличе почти нет церквей неинтересных — в каждой из них можно найти художественные иконы, барочную резьбу иконостасов, шитые покрова, лампады, паникадила. В Богоявленском монастыре, месте пострижения Марии Нагой [66] — краснокирпичный, с белыми деталями храм XVII века, украшенный кокошниками с типичными для этого стиля живописно-декоративными главками, несущими купола; в Алексеевском монастыре — группа храмов XVI, XVII, начала XIX века, вся в зелени лужаек и разросшихся деревьев кладбища. В синюю высь, точно стрелы, горделиво врезаются три шатра бледно-розовой “Дивной” церкви, одного из шедевров русского старинного зодчества.

Тщательно и осторожно начаты были здесь реставрационные работы и... брошены — ведь не доходят до всего почти бессильные и смертельно усталые руки тех, кто самоотверженно пытается еще напролом стихии бесчисленных разрушений беречь и охранять былое искусство...

Во все стороны растекаются зеленые улицы городка. За окрайной слободкой луг, паром через Волгу и выше по реке Покровский Паисиев монастырь, немного монотонно вытянувший вдоль берега свои низкие белые стены. Две круглые башни охраняют “святые” ворота по ростовскому образцу. В них есть что-то феодальное, крепостное, особенно благодаря скупости в украшениях. Только выросшая над аркой классическая колокольня вносит сюда неприятный диссонанс. Громадный храм внутри мало интересен — в нем, так же, впрочем, как и на других стенах (в часовне), рассказана в наивных фресках история избиения монахов в Смутное время поляками. Но это было давно, давно унесла эту кровь Волга, так же как и другую... В монастыре еще живут три монаха, и оттого в храме идеальная чистота... Под стенами монастыря серо-стальными струями течет Волга. Низко плавают летние, дождями набухшие облака, на иглах сосен повисли капли воды, временами спадая на опавшую хвою. Временами кажется — ничто здесь не изменилось, точно не было 1917 года в зачарованном городке, но и здесь даже это — лишь мгновенная иллюзия...

Местность около города Дмитрова описана в хронике Благово “Записки бабушки” [67] . Здесь было немало славных красотой своего местоположения старинных усадеб, расположенных по сторонам Рогачевской дороги. Рождествено, устроенное с большим вкусом московским генерал-губернатором кн. Д.В. Голицыным, но о котором теперь можно судить лишь на основании старинной литографии, Обольяниново, принадлежавшее гатчинцу и павловскому любимцу П.Х. Обольянинову, Горки Благово, где постройки возведены были Кампорези, а росписи принадлежали крепостному мастеру, и еще многие другие усадьбы были рассеяны здесь щедрой рукой.

Дворец в усадьбе гр. С.С. Апраксина Ольгово Дмитровского уезда. Фото 1940-х гг.

Но бесспорно, самой знаменитой среди них было Ольгово [68] Апраксиных. Во втором, и последнем, выпуске "Русских усадеб" графа Шереметева, посвященном Вяземским [69] рассказана биография кнг. Н.П. Голицыной. Дочь гр. П.И. Чернышёва, возвеличенного фавором своего брата у Екатерины II, она в молодости своей видела Версаль и принимала участие в Jeu de la Reine* (* "Рейнская игра", т.е. придворные балы (франц.).). Быть может, в пудреных волосах и платье с фижмами смотрела она из ложи на феерическое представление "Армиды" в Парижской опере, запечатленная волшебной кистью Сент-Обена. По улицам дореволюционного Парижа проезжала ее карета мимо отелей аристократического Сен-Жерменского предместья. Ее портрет в эти годы написал Друэ. Она пережила мужа, бесцветного князя Голицына, пережила сына Бориса [70] , прекрасного танцора, прозванного потому Вестрисом [71] ;она жила при дворах Екатерины, Павла, Александра и умерла в царствование “незабвенного" Николая I, долгие годы свято храня знамя аристократизма, переданное ей французскими эмигрантами. На закате дней ее видел Пушкин и запечатлел в образе графини “Пиковой дамы". Она чтила семейные традиции, требуя того же от окружающих; один из внуков ее наивно полагал поэтому, что сам Иисус Христос носил фамилию Голицыных, ибо о нем всегда с уважением отзывалась бабушка — княгиня Наталья Петровна. Своим дочерям она нашла прекрасные партии. Младшая, Софья Владимировна, запечатленная на прелестном портрете Вуаля, впоследствии близкий друг императрицы Елисаветы Алексеевны, вышла замуж за мецената гр. А.Г. Строганова, владельца Марьина в Новгородской губернии, чудесной усадьбы, возведенной Воронихиным: старшая же, Екатерина, была замужем за богатым, жизнерадостным, гостеприимным молодым генералом С.С. Апраксиным, хозяином Ольгова. В Третьяковской галерее находится его портрет блестящей кисти Лампи. В чуть женской позе, опершись рукой на постамент, стоит молодой генерал с привлекательным лицом и красивыми руками. Во всей фигуре его чувствуется что-то гибкое и изящное; чувственные губы выдают темпераментную натуру. Он нравился женщинам, он не пренебрегал своим успехом у них; его широкая натура не довольствовалась малым и однообразным в интимной жизни, так же как и в общественной, где стихию его составляли празднества, пиры, театральные представления. Он не жалел денег на жизнь. Как эпикуреец, он брал у нее все, что мог. Владея громадным домом в Москве на Знаменке, позднее переделанным под Александровское юнкерское училище, он давал здесь постоянно роскошные пиры для званых, в отдельные дни держа открытый стол для всех. Его гостеприимство и хлебосольство были легендарны даже в гостеприимной и хлебосольной некогда Москве. После пожара в доме на Знаменке приютил он Московский оперный театр. Здесь пели целый сезон итальянцы. Жизнерадостная, приветливая фигура хозяина заслонила образ его жены. Воспитанная, однако, строгой и властной princesse Moustache* (* "Мусташа" или "Усатая княгиня" (франц.) — прозвище Н.П. Голицыной.), какой в старости она (Н.П. Голицына. — Сост.) изображена на портрете Митуара, Екатерина Владимировна была любезной хозяйкой и тактичной женой, по-видимому, находившейся под обаянием недостатков постоянно увлекавшегося С.С. Апраксина, всегда относившегося, однако, к жене с глубоким уважением и искренней привязанностью.