«Англичанина, даже принадлежащего к самому низшему классу, в его положении более всего впечатляло то, что он, по сравнению с иностранцами вообще и французами в частности, является свободнорожденным англичанином… – это национальный стереотип, который никому даже в голову не приходило оспаривать» [144].

Понятно, что наиболее ярко это проявлялось в колониях Британской империи: «Наличие… возможности показать свою власть над туземцами облегчало рядовым британцам необходимость подчиняться своим “лучшим”. Человек является англичанином… – потому превосходит других, принадлежит к классу властителей мира, каким бы… маленьким человеком он ни был» [201].

Любой простой солдат британской расы рассматривал туземца, даже носящего княжеский титул, как стоящего ниже себя: расизм, первоначально в колониях, а после и в самой Европе, выступал как фактор мнимого уравнивания классов внутри расы господ [80]. Так, для британского вице-короля Индии в конце XIX века брак с горничной-англичанкой был бы неизмеримо меньшим позором, чем женитьба на индийской принцессе [251]. А уже в 1905 году британский нищий, которому негр подал милостыню, обратился к последнему со словами: «Покажи мне свой хвост, черный, как уголь хвост».

Подобные чувства вызывали понятный восторг многих провозвестников нацизма, практически сразу же после Первой мировой наперегонки бросившихся прославлять Англию как воспитателя и пример почти недосягаемого для Германии расового единства [80].

Нацисты стремились превратить немцев именно в народную общность расовой знати по британскому образцу. В частности, Розенберг на нюрнбергском съезде НСДАП в 1937 году торжественно заверял, что немецкий народ обладает «потомственной знатностью» [157].

Германские специалисты по Англии считали расовое единство Британии результатом включения всех англичан, независимо от сословной принадлежности, в сообщество привилегированных [172].

Привилегированность всех англичан по сравнению с представителями других народов, их верховенство над ними только на основании того, что они англичане (таким образом «эгоизм и чувство солидарности отождествлялись»), автоматически делали их без преувеличения идеальной моделью для немецких нацистов. Особенно достойным подражания считалось глубокое чувство избранности, которое даже беднейшие и ничтожнейшие англичане испытывали по отношению к иностранцам, – ощущение превосходства, которое напоминало нацистским идеологам естественное чувство превосходства людей над «гориллами и шимпанзе». Именно «сильная вера» англичан в то, что остальные люди занимают положение, близкое к животным, «сделала их великими» [287].

Нацисты с восхищением, завистью и жаждой подражать указывали, что благодаря уникальной возможности любого англичанина как властителя «управлять своим миром» [345] «сохраняется и развивается… руководящее всем народом чувство повелителя, ставшее квинтэссенцией… англосаксонского расового инстинкта; сознание превосходства, которое особо привилегированные проявляли внутри своего же расового единства, но любой представитель нации – в отношении всех чужаков. Ничто так не способствовало сохранению и укреплению этого чувства, как привычка властвовать над цветными и проявлять при этом свойства вождей масс; в этом гигантская ценность управленческой деятельности в колониях как средства воспитания молодого поколения» [345].

Впрочем, не следует забывать, что на чудовищных (с точки зрения русской культуры, но в Европе – только её) колониальных образцах воспитывалась далеко не только английская и далеко не только молодежь.

Один из предтеч нацизма Пауль де Лагард (1827–1891) ввел понятие «расы господ», утверждая: «Народ свободен, лишь когда состоит из истинных господ…» [250] Из чувства исключительно этнической обоснованности такой свободы – благодаря принадлежности народа к расе господ – вытекало «сознание расового превосходства» [227]. Предельно убедительным в своей наглядности примером этого служили англичане.

Именно фабианец (то есть социал-империалист) Бернард Шоу своей пьесой 1902 года «Человек и сверхчеловек» воодушевил фюрера британских фашистов сэра Освальда Мосли образом сверхчеловека, обладающего волей к власти, к подчинению «меньших» людей, – и тот воспринимал идею Ницше о сверхчеловеке лишь сквозь призму этого образа [341].

Единство английской «расы господ» нисколько не противоречило её представлениям о своей свободе точно так же, как не противоречило низкопоклонству социальных низов перед верхами: напомним, что свободы в Британии понимались исключительно как свобода общества от власти извне, а отнюдь не как свобода индивидуума от общества. На практике они сводились в основном к «добровольному подчинению отдельного человека общему благу», в соответствии с «единой волей целеустремленного… народа» [350a] (строго по Гегелю: «Свобода – осознанная необходимость»).

Британская политическая культура «основана на предположении англосаксов, что вся нация будет совершенно единообразно реагировать на расхожие лозунговые понятия» [172]. А следовательно, политическая культура Англии основана на свободе человека делать лишь то, что делает каждый.

Еще в 1859 году Дж. С. Милль отмечал, что в Англии считалось серьезным именно нравственным проступком не делать того, что делают все другие, а тем более – пусть даже и в частной жизни – делать то, чего никто больше не делает [56]. А что принято делать и что не принято – зависело прежде всего от принадлежности к тому или иному сословию: «Свобода отдельного человека вправе проявляться лишь в пределах [социального] типа», – было сказано об Англии уже 1929 года [172].