Почти половина рабочего класса Британии последовательно голосовала за консерваторов даже в межвоенный период. Память о Дизраэли и в XX веке осталась «дорога массам», так как его империализм действительно значительно улучшал жизнь рабочих. К тому же последние просто по факту своего рождения получили право на огромные пространства империи, раньше являвшееся исключительной привилегией аристократии. (Министр по делам Британской Индии Леопольд Эмери восхвалял имперскую идею как способ «зажечь воображение рабочего люда». Ведь империализм охватил и партию лейбористов [257].) Эти уступки рабочему классу служили популяризации империализма и упрочению государства. Дизраэли «открыл души англичан для осознания свободной [для них] империи» [362].

Он был предельно прям и понятен: «Что касается нетерпимости – у меня нет… возражений против неё, если это элемент силы. Долой политическую сентиментальность!» [151], которая нацистами называлась «слюнявый гуманизм».

«История английского патриотизма» отмечает: его «любовь… к Англии, его патриотизм проявлялись в том, что он отстаивал интересы своей родины – без оглядки на принципы: политику не должны определять никакие идеалы, кроме идеалов скотов или хозяйственников. Ради процветания Англии он был готов закрыть глаза на тиранию и несправедливость» [362], что было естественным следствием именно приоритета расовых представлений [298].

«Пуританские представления о предопределении, претерпев биологизацию, превратились в расизм в Англии, который послужил образцом для Германии. Расовая гордость должна была сделать империализм популярным в низших слоях, оттеснив классовую солидарность» [80], – и этого добился (причём надолго даже по историческим меркам) именно Дизраэли.

В Германии его модель (расовая солидарность низших слоев во имя социального империализма) была высоко оценена и с восторгом подхвачена националистами. В частности, ещё в 1904 году провозвестник интересов среднего слоя Фридрих Ланге уверенно напоминал «аристократии расы» о «дворянской грамоте…, положенной в колыбель всем…, кто принадлежит к белой расе. По сравнению с этим… расстояния между классами среди самих белых незначительны. Если бы [только]… вся белая раса… приобрела сознание… превосходства… согласно дворянской грамоте своей крови, над… другими расами» [251]!

Вполне следуя именно подходам Дизраэли, Гитлер неустанно напоминал, что он – фюрер исключительно немецкого народа; о благе других народов пусть заботятся их собственные государственные деятели. Он вполне мог сослаться на свидетельство Иммануила Канта о моральных установках образцового англичанина: «Но чужестранец… всегда может умереть на навозной куче, так как он не англичанин, то есть не человек» [26; с. 567].

Европейские фашисты (наиболее открыто и последовательно – Гитлер, Муссолини и Пилсудский) пытались вслед за англичанами реализовать социал-империалистический принцип обеспечения социальной стабильности за счет грабежа иных народов, однако в условиях жесткости мировой конкуренции им не хватило ни ресурсов, ни, самое главное, исторического времени.

У англичан же его было в достатке, – точнее, они сами в яростной борьбе буквально выгрызали его у своих сменяющихся противников, виртуозно стравливая их друг с другом, в том числе ради получения передышки для себя. В результате исторически длительное применение социал-империалистического принципа в сочетании с постоянным беспощадным, тотальным искоренением инакомыслия обеспечило Британской империи уникальные солидарность социальных низов с верхами и искреннее радостное поклонение им.

Расовые по своей природе и самосознанию, эти традиции эффективно устраняли и устраняют и по сей день угрозу обострения классовой борьбы (разумеется, пока эксплуатация колоний или зависящих от Сити формально независимых стран обеспечивает необходимые для этого ресурсы).

Именно сознавая эффективность этого механизма постоянной стабилизации метрополии за счет неустанного грабежа колоний, Сесил Родс в 1895 году провозгласил первостепенную важность извлекаемой из колонизированных территорий прибыли именно для обеспечения «расового единства» [358]: «если вы хотите избежать гражданской войны, вам следует быть империалистом» [80].

В этом отношении Англия качественно опередила остальные великие державы. «За последние 20 лет XIX века Великобритания увеличила свои колонии [без зависимых и контролируемых, но формально самостоятельных территорий!] до 9,3 млн кв. миль с населением 309 млн чел.; Франция – до 3,7 млн кв. миль с населением 54 млн, а вот Германия приобрела лишь 1 млн кв. миль колоний с населением 14,7 миллиона человек. К началу XX века раздел мира завершился. На вопрос адмирала Тирпица, не опоздала ли Германия принять участие в заканчивающемся разделе мира, можно ответить утвердительно» [95].

Однако создавался механизм социальной стабилизации метрополии за счет грабежа колоний задолго до конца XIX века: Сесил Родс всего лишь описал уже достигнутый его выдающимися предшественниками и самоочевидный в его время результат. По меньшей мере, с XVIII века в Англии «народные движения не были революционными, а революционные движения не были народными». В Британии трудящиеся ни разу «не создали угрозы режиму и институтам страны – даже во время великой революции в соседней Франции, ни разу не поддержали реформаторских устремлений» [343].

Принципиально важно, что ключевым механизмом обеспечения стабильности являлось обеспечение расовой солидарности на основе гордости, единомыслия и подавления отклонений от него, – то есть на основе эффективного управления массовым сознанием и настроениями, – однако отнюдь не за счет высокого уровня жизни самого по себе (его время пришло только с 70-х годов XIX века, когда империя осознала себя на пике могущества).

Таким образом, сформированная у социальных низов расовая самовлюбленность и буквально вколоченная в них вера в свою избранность экономила правящим элитам огромные средства (которые, правда, в целом рачительно направлялись ими прежде всего на дальнейшую экспансию). Так, в 1789–1848 годах в Англии, в отличие от остальной Западной Европы, не произошло никаких революций, хотя английские крестьяне жили значительно хуже крестьян дореволюционной Франции: ключевую роль сыграло именно отсутствие у народа революционных настроений [344].