Именно в Англии беднейшие слои с незапамятных времен отвыкли восставать против своей нищеты – и за это получили возможность надеяться, что тоже принадлежит к высшей, английской расе. Эта надежда до самого последнего времени служила ключевым политическим капиталом страны, источником многовековой мобилизации масс во имя контрреволюции (которой в Германии впервые – причём на исторически короткое время – добился лишь Гитлер) [80].

Англия была единственной страной, в которой расизм вытекал непосредственно из национальной традиции, ветхозаветно-пуританский характер которой усугублялся поразительным восприятием социального неравенства как неотъемлемой части культурного наследия: социальные низы истово благоговели перед верхами при том, что те относились к ним со столь же истовым и откровенным презрением [345].

Сословное неравенство воспринималось самими британцами как «неотъемлемый признак английского национального характера», «было основой и характерным признаком специфически английского общества, так что представление о правах человека, пожалуй, нигде не вызывало большего раздражения», – констатирует Ханна Арендт [129].

Специфически британское обозначение вышестоящих ourbetters («наши лучшие, чем мы») отражает глубокое, ставшее социальным инстинктом низкопоклонство английских масс. На господина в Англии молились в самом прямом смысле слова: «Боже, храни помещика и его родных и оставь нас всех в должном нам сословии». «Джон Буль» в 1834 году поучал: «Сынок… будь прилежным и трудись для нации, предоставь право распоряжаться тем, кто мудрее тебя», однако задолго до него, ещё в 1794 году было как нечто само собой разумеющееся сказано (при всеобщем искреннем одобрении): «Ты, пустословящая толпа свиней, что ты понимаешь в этом? Таинственны дела державные, о них не подобает тебе трепаться» [359].

Британцы считали (а во многом и по сей день считают) почтительное отношение нации к вышестоящим «секретом успеха Англии».

Разделение на британцев и небританцев считалось в метрополии совершенно естественным и само собой разумеющимся: «первые – избранные Богом властители мира, вторые – их естественные подданные, среди первых есть джентльмены и не-джентльмены. Первых там почитают как своих лучших и учат относиться к ним с уважением; что касается вторых, то хороший сюртук и чистое белье вызывают у них не зависть, а желание добровольно… подчиняться» [287].

Ещё в 1923 году, после чудовищной Первой мировой войны, перевернувшей жизнь всего человечества, в Англии считалось, что «всякий покорно следует предписаниям, которые высшие слои дают низшим». Народ был склонен «принимать мнение вышестоящих», «приучен… слушаться любого приказа» и «беспрекословно подчиняться» [172]. Чрезвычайно четкие классовые различия даже не нуждались ни в каком обосновании: их «естественность [в значении «природная данность» – М.Д] почти никогда не вызывала сомнений» [183].

Ни в одной другой стране рабочий класс так активно не голосовал за консерваторов, причём в его среде враждебность к иностранцам и сейчас выражена гораздо сильнее, чем в других слоях общества [203]: в Англии «феодальные представления влияли на политические идеи низших слоев общества гораздо сильнее, чем в других странах» [257а].

Низкопоклонство перед высшими в социальном плане, пропитавшее все поры общества, отнюдь не противоречило английским представлениям о свободе как высшей ценности. Ведь она понималась исключительно как свобода от чужеземного угнетения; все остальные её составляющие рассматривались не как естественное право и вовсе не как неотъемлемое право человека, а как «сумма всех привилегий, наследуемых вместе с титулом и землей…» [129], которая постепенно (с 1688-го по 1912 год) должна распространиться на всех англичан.

Представление англичан о свободе опиралось на атрибуты сословных привилегий и непосредственно ассоциировалось прежде всего со своей расовой исключительностью. Ведь британская «система… делит все нации на свободные и несвободные в зависимости от того, похожи они на англичан или нет, и считает, что… английской свободе… предначертано властвовать над миром» [172].

В высшей степени характерен в этом отношении английский национальный гимн, написанный ещё в 1740 году («Правь, Британия, правь морями, бритты никогда не будут рабами»). В 1929 году немецкий англист (ученый, специализирующийся на изучении Англии – в Германии эта наука являлась исключительно популярной, что дополнительно иллюстрирует описанное выше стремление немцев всеми силами учиться у британцев и их отношение к Англии как к учителю) Вильгельм Дибелиус не без оснований назвал его «самым плебейским и агрессивным из всех, когда-либо сочиненных». Этот гимн прямо провозглашал (и провозглашает и по сей день) господство Британии над теми, кто живет далеко за морями, то есть над «туземцами», а также то, что именно англичане (а отнюдь не весь людской род) никогда не будут рабами, что именно Британия намерена править мировым океаном (а соответственно, и всеми небританцами), и, следовательно, положение свободного человека должно являться исключительно английской привилегией [80].

Таким образом, англичане воспринимали себя как аристократическую нацию, как свободный народ по сравнению со всеми остальными народами, как расовое дворянство в мире «низкого отродья», «простолюдинов». В силу этого «британцы из всех слоев общества привыкли вести себя по отношению к иностранцам любой социальной принадлежности как расовая аристократия. Презрение и… антипатия к иностранцам являлись традиционной эндемической чертой англичан» [129], причём наблюдаемой в значимых масштабах уже по крайней мере с XVI века (когда они проявлялись в прямых нападениях на тех, кто говорил не на английском языке или выглядел не как англичанин) [284]. «Ведь раньше от стэффордширского шахтера ожидали того, что он “бросит кирпич в приезжего за оскорбление, нанесенное тем, что у приезжего чужое лицо”» [80].

Высокомерное презрение или в лучшем случае искреннее безразличие к остальному миру действительно объединяло Англию в пресловутое «расовое единство». В то самое время, когда британские рабочие (которых английская элита, несмотря на все свои успехи в деле их укрощения, боялась до ужаса) испытывали «чувство искреннего удовлетворения от того, что являются британцами, а не какими-нибудь иностранцами» [258], – посол (!!) сэр Невилл Гендерсон (эффективно и последовательно осуществлявший политику умиротворения фашистской Германии и уже после начала Второй мировой войны в своей книге крайне высоко оценивший ряд лидеров Третьего рейха) сетовал, что «все [!!] иностранцы невыносимы» [80].