Увидев мой интерес ко всей этой истории, Агарев как бы невзначай бросил:

— У Антонова были записи по созданию «чудо-театра», и они хранились во Дворце. Я даже листал их однажды. Такой бред, скажу вам…

— И где же они сейчас? — спросил я.

— Да кто ж его знает: может, в архиве, может, в библиотеке, а может, их уже и нет вовсе, ведь после Антонова у нас сменилось несколько начальников.

Я загорелся идеей во что бы то ни стало раздобыть эту тетрадь. Для начала я перерыл те вещи, которые мы перенесли на чердак, но ничего похожего на дневник там не оказалось. Затем с надеждой обратился к нашему архиву. Среди кучи бумаг найти нужное — непростая задача. Однако и здесь мое упорство не было вознаграждено — в архиве тетради я не нашел.

Между тем, наша Ванда рвала и метала. Часть программ мы не успели переделать к назначенному сроку, а в тех, что были сданы, она увидела ошибки, которые, собственно, таковыми и не являлись. Всякое отступление от своего шаблона Капралова считала страшным преступлением, и по этой причине все программы, когда бы они ни создавались, могли оказаться совершенно безликими. Она ужасно разнервничалась из-за того, что мы не прислушались к ее пожеланиям и постарались сохранить индивидуальность разработок. Как всегда, особенно досталось женской части отдела. Меня она всего лишь упрекнула, но вот на Риту, Таню и Вареньку обрушила всю свою ярость. Как ни старался я разъяснить, что это мое решение. Ванда ничего не хотела слушать и орала как оглашенная, чем довела Таню и Вареньку до слез.

— Вы все делаете мне назло, — кричала Капралова, — все специально… Переделывайте!

Раскрасневшаяся, она выскочила из кабинета, громко хлопнув дверью.

Так сложилось, что на начальниц-дур мне везло всегда. Не на дураков, а именно на дур. Будто тем самым каждый раз мне преподавался какой-то неведомый урок, будто причина была во мне, а не в этих женщинах. Поэтому, когда я встретил очередную дуру, то, признаться, не очень-то удивился — всего лишь подтверждение закономерности. Я только думал: «Ну, что там? Какая дура теперь?» А на сей раз экземпляр действительно был весьма прелюбопытный, такой гротескный, что в его реальность было сложно поверить. Несчастная Шао, понимала ли она про себя что-то?

Порой моему отделу приходилось разгребать кучи интеллектуального мусора. Я даже в шутку прозвал методистов интеллектуальными ассенизаторами. Нам приносили для правок свои тексты все работники Дворца, среди которых были и педагоги, работавшие здесь по совместительству. И у всех без исключения были свои недостатки: библиотекари — крайне небрежны, психологи отличались чрезвычайно топорным языком, театралы, включая Витьку, были безграмотны, музейщики писали невероятно тяжело и канцелярно. О приходящих педагогах я вообще молчу — им все это было не нужно, и моим методистам зачастую приходилось делать программы с нуля.

К нашим обязанностям, среди прочего, относилось информационное наполнение сайта Дворца, а также составление всяческих отчетов и ответов на сторонние запросы и письма. Словом, работы было много. Все бумаги, «ходившие» в нашем Дворце и «выходившие» из него, обязательно проходили через наш отдел и через меня лично.

Я заметил, что всякий текст упрямо отражал малейшую деформацию характера автора и самого места, где он был создан. Гармонию, несомненно, он тоже отражал, однако таких текстов во Дворце катастрофически не хватало. Что касается влияния места, то со временем я убедился, что оно, безусловно, было. Там, где большая застойность, а во Дворце все именно так и обстояло, избежать подобной деформации практически невозможно.

Как уже отмечалось, основным источником напряжения для нас являлась Ванда, чья голова просто кипела самыми разнообразными инициативами. Каждую неделю она исправно отписывала отделу с полдюжины различных текстов, которые в сжатые сроки следовало отредактировать, дописать или же переписать вовсе.

А еще ошибки. Будучи начальником методического отдела, я понял, что человек просто соткан из ошибок: орфографических, пунктуационных, стилистических, ошибок форматирования текста, и прочая, и прочая. И все коварство здесь заключалось в том, что написанное, в отличие от устной речи, предательски сохраняло эти ошибки и выставляло их на всеобщее обозрение, покрывая вечным позором автора. Я, разумеется, не был исключением и тоже плодил ошибки. Справедливости ради следует оговориться, что в большинстве случаев все же не плодил, а пропускал огрехи своих подчиненных, которые сдавали свои программы и методрекомендации. А потом бешеная Ванда вбегала к нам в кабинет, тыча пальцем на пропущенное слово или досадную опечатку. К счастью, врожденная безграмотность не давала ей возможности увидеть и половины всех ошибок, что у нас были.

Со временем я придумал свою систему фильтров. Сданный мне текст я внимательно читал и правил, затем отдавал посмотреть какому-нибудь методисту, но только не автору документа; методист вносил какие-то исправления, затем я снова читал и снова находил что-нибудь эдакое, после чего уже сдавал текст. И надо сказать, порой и это не давало желаемый результат, но все же в целом неплохо работало.

В конце концов, ошибка — что она? Всего лишь вопрос внимательности. Внимание так устроено, что всегда нацелено на что-то частное в ущерб целому или наоборот, отчего и природа различных ошибок. И еще внимание так легко усыпить и обмануть — вот поэтому оно не должно ничему и никому верить, хотя ему, доверчивому от природы, сделать это крайне непросто.

Мысль о тетради не давала мне покоя. Я решил обойти весь Дворец.

Разумеется, начал с библиотеки. Я часто бывал там и, наверное, потому хорошо ладил с ее хозяйками. Библиотекарям всегда нравится чувствовать свою востребованность, особенно если заходишь к ним не по работе, а для себя. Тогда они всячески стараются угодить и сделать так, чтобы ты приходил снова и снова. Агнесса Карловна ставила чайник и обязательно доставала какое-нибудь лакомство. Аннушка, хотя и не принимала участие в наших беседах, но я отмечал, что всегда с большим интересом слушала нас. Так было и в этот раз.