— Вот, — сказал Лев, — моя новая коллекция. Ты первый, кто ее видит.

Это были зарисовки из жизни. Я узнавал улочки Ялты, местные дворцы, море и горы. На балконах сушилось белье, по крыше лазали кошки, за руку прогуливались влюбленные, во дворе дети играли в мяч, а старики на набережной — в шахматы. Большая часть работ была черно-белой, но некоторые рисунки раскрашены коричневым и синим. Это был очень теплый, узнаваемый мир.

— Твои работы просто созданы для того, чтобы иллюстрировать книгу. Смотрю на них и будто читаю истории, — восхитился я.

— По правде, художник тут не я, а одна замечательная местная девушка. Та мазня, что ты видел, — моя, а это, конечно, нет. Я давал ей почитать некоторые главы, и по мотивам этого она сделала серию рисунков, еще осталось штук пять.

Лев был доволен моей реакцией.

Уже выходя из комнаты, мой взгляд зацепил на книжной полке графический рисунок женщины с ребенком. Женщина сидела на стуле, а на ее коленях сидел карапуз лет пяти и держал в руках игрушечный паровозик. Я подошел поближе, чтобы как следует рассмотреть. Рисунок был подписан «Марк Гренштейн».

— Так Лев Узбеков — это твой псевдоним? — спросил я.

— Да.

— Но почему ты выбрал себе такое странное имя?

— Я уже и сам не помню, — отмахнулся Лев-Марк.

Я еще долго оставался под впечатлением этой встречи. Меня заворожила идея «история плюс картинки», вернее, тот мир, который можно создать благодаря этому. Слово и изображение вступали в крепкий союз, расширяя границы фантазии, увлекая в желание создавать собственные миры. Я думал, а как это можно использовать у нас во Дворце? Наверняка ведь можно, и, в сущности, это представлялось совсем не сложным.

Моя должность не предусматривала непосредственной работы с детьми. Исключением был непродолжительный период, когда в качестве эксперимента я согласился вести раздел обществознания на курсах по подготовке к ЕГЭ. Эти курсы были настоящей гордостью Капраловой: математика, русский и иностранный языки, физика, история. Она очень гордилась, что смогла расширить виды услуг Дворца, а заодно привлечь в бюджет дополнительные средства.

Мне же понравилась идея расправить свои лекторские крылья, чтобы немного полетать, покружить, так сказать, ведь стены отдела, пусть даже и для бывшего преподавателя, все равно что клетка. Я взялся вести лишь ту часть предмета, что была связана с философией и культурологией, другие разделы мне были неинтересны, и их отдали приглашенному учителю местной гимназии.

Я, конечно, хотел бы написать, что это был потрясающий педагогический опыт, ренессанс моей преподавательской практики, триумф и прочее. Но нет, мое «Общество мертвых поэтов» закончилось с уходом из университета. Уже на первом занятии я понял, что не получаю никакого удовольствия от того, что воспроизвожу усеченный вариант своих прежних лекций. Я был не убедителен для самого себя. Происходящее давало мне ясно понять, что не для того я все оставил, чтобы снова вернуться к тому же. Дети ожидаемо платили безразличием. Мои слова не трогали их, не разжигали в них интерес, не приводили к брожению их собственные мысли. Они сбегали с занятий, а те двое-трое, что оставались, сидели как истуканы, хлопая пустыми глазами, или прямо у меня под носом умудрялись торчать в телефоне. После того как однажды с занятия сбежала вся группа, я передал часы коллеге, сославшись на нехватку времени. К слову, у него дело вполне задалось. Видимо, разделы, связанные с политикой, экономикой и правом, в силу своей прагматичности оказались куда понятнее и ближе нашим «курсантам», чем моя ода античной философии.

Эта история не уронила меня в глазах моих методистов. Даже те из них, у кого я не вызывал симпатии, понимали, что причина неудачи не в том, что я не могу это делать или делаю ужасно плохо, а потому что не хочу. «Вам, по-моему, совсем не нужно это», — так и сказал мне однажды в порыве откровенности Петя.

Однажды мне довелось оказаться в роли сопровождающего иностранных детей. В этой авантюре не обошлось без участия Ванды. Неизвестно каким образом на нее вышла одна испанская семья, где двое детей увлекались изучением русского языка. Руководствуясь неизвестно какими соображениями, родители захотели отправить их почти на весь летний сезон в Крым. Детей решили поселить в санатории, а Дворец должен был составить индивидуальный образовательный маршрут на все лето. Разумеется, это поручили сделать методотделу. «Будут первые ласточки нашего нового потрясающего международного проекта», — говорила мечтательно Ванда.

За детьми в Симферополь я отправился вдвоем с Веней. Я бы не потащился туда сам, но как назло у всех моих методистов были занятия в это время. Рейс из Шереметьево должен был приземлиться в полдень, и мы приехали как раз минут за пятнадцать до посадки самолета. На нашей табличке в зоне встречающих огромными буквами было написано «Луис и Моника».

Луису было четырнадцать, а Монике двенадцать. Сложно было подумать, что между ребятами кровное родство. Луис — рыжий, веснушчатый, со светлыми ресницами, а Моника — кареглазая и темноволосая. Он — вдумчивый, рассудительный и неспешный, она — непоседливая, шустрая, эмоциональная. Пожалуй, единственное, что делало похожими брата и сестру друг на друга, было то, что у них отсутствовал и малейший намек на тоску по дому, на беспокойство, какое бывает у детей, оторванных от родителей.

Собственно, русским языком был увлечен только Луис, он неплохо изъяснялся и почти всегда понимал меня с первого раза. Моника по-русски почти совсем не говорила, но она могла читать и знала отдельные фразы. Я сразу подумал, как сложно будет составить учебный план для девочки. Вся надежда оставалась на Зину Дрозд, которая хорошо владела испанским. «Да, но одна Зина на все лето для этого ребенка — это слишком непросто», — размышлял я.

— Луис, а твоя сестра тоже решила серьезно заниматься русским языком? — спросил я, когда дети немного пообвыклись в нашем микроавтобусе.