Сколько себя помню, я всегда ощущал тоску по другой, интересной жизни. Это питало меня, будоражило фантазии, заставляло любопытствовать и бросаться с головой навстречу приключениям. Тут же, в отделе, я испытывал другую тоску — тоску от такой жизни. Две тоски, но настолько разные…

Тоска по другой жизни — она вовсе не от неудовольствия своей собственной. Это тоска отшельника и путешественника, жаждущего узнавания мира. Это все равно что заглядывать в чужие окна — такое притягательное и вместе с тем постыдное занятие. Когда ты смотришь туда, где уютные занавески, где горит свет торшера, что-то делают люди, где стоят цветы на подоконниках, невольно ощущаешь некую причастность к этому застеколью. Тотчас делается все понятно про него, интересно и знакомо, но… другое. И ты вдруг понимаешь, что мог быть за тем окном, и за следующим, и вообще за каждым из возможных. Там твоя новая жизнь. Но где? Еще миг, и ее уже там нет, да и была ли она на самом деле или это просто призрак, галлюцинация?

Тоска по другой жизни — это желание узнать себя в другом, прикасаться к иному, но ни в коем случае не укореняться, не врастать, а просто собирать на себе отпечатки пальцев, как полированная мебель. Наверное, это сродни рисованию песком на стекле. Техника жизни, как техника живописи, в которой все может сложиться и рассыпаться в одно мгновение. Тоска по другой жизни… Она похожа на ревность, но не аффективную, а тихую, совершенно беззлобную, в которой нет собственничества, а лишь желание пройти рядом с этой другой своей жизнью.

Максим Петрович

Агарев был самым закрытым для меня в силу разных причин. Разница в возрасте, характере, мировоззрении, его ревность к отделу — все это никак не могло придать теплоты нашим отношениям. Да и как я мог его получше узнать, если он никуда не ходил с нами вне Дворца, да еще всегда норовил улизнуть из кабинета пораньше. Часто Агарев напоминал мне такого хитрого лазучего кота, который втихаря делает свои дела, стоит только хозяину потерять бдительность. В силу того что Максим Петрович был старше других методистов, он считал, что имеет какие-то привилегии. Ему казалось нормальным, что во время рабочего дня он может сходить свободно в парикмахерскую или булочную, поэтому на сделанное замечание его лицо выражало искреннее недоумение. Если же упрек касался содержания работы, то это создавало прямо-таки эффект атомной бомбы, будто я покушался на Его Величество Безупречность.

В работе он был надежным, педантичным и консервативным. Он всегда пользовался лишь проверенными средствами и не любил экспериментировать. Всякое новаторство Агарев воспринимал откровенно в штыки, за что во Дворце снискал славу хранителя традиций. К своему возрасту он получил все возможные награды, и по этой причине для него уже просто не оставалось новых вершин, требующих покорения.

О чем мог мечтать такой человек, как Максим Петрович? Я был уверен, что никаких увлечений у него не было, что он слишком рационален и его грезы остались в далекой юности. А сейчас, если бы они и были, то о чем? Ну, разве только, как бы поменьше работать и побольше получать за это денег…

Об увлечении Максима Петровича я узнал совершенно случайно. Это полностью перевернуло мое представление о нем, хотя и не изменило модель нашего дальнейшего общения. Никогда бы не подумал, что Агарев может быть таким отзывчивым, ведь я был абсолютно убежден, что он безнадежный сухарь. Я, конечно, знал, что Максим Петрович заботливый муж и отец, что он правильно воспитал своих сыновей-близнецов, приучив их с раннего детства к интеллектуальным и спортивным нагрузкам, но это все касалось семьи, а потому не могло считаться в полной мере. Со всеми остальными людьми Максим Петрович вел себя отстраненно, а то и вовсе брезгливо.

И все-таки у Агарева была ахиллесова пята — собаки.

Таня по секрету рассказала, что однажды, много лет назад, в горах погиб его любимый пес Джек. Все семейство Агаревых расположилось на пикник, когда из-за деревьев выбежал огромный секач. Залаяв, Джек бросился на защиту, но старый пес не смог сладить с диким зверем. После гибели Джека Максим Петрович никогда не заводил «лучших друзей человека». Его мечтой отныне стало создание частного питомника для бездомных животных, а пока со своими домочадцами они участвовали в различных волонтерских акциях. Я читал в Интернете статью об одном из таких дел. На фотографиях — довольные собаки, Максим Петрович, его жена и мальчишки.

Таня

Как ни странно, несмотря на хорошие отношения, я мало знал о том, чем живет Таня. Общительная, но при этом довольно скрытная, она всегда держала все в себе. Наверное, именно поэтому многие во Дворце делились с ней сокровенным. Много раз я наблюдал, как очередной звонок заставлял ее выходить из кабинета, чтобы выслушать еще одну тираду. Бывало, что Агнесса Карловна, Аннушка или Инга Кузьминична на минутку заходили к нам в отдел, чтобы пошептаться с Таней на балконе. Я уже молчу про Риту, которая так и норовила вытащить с собой покурить Бережную. При этом сильнее всего меня раздражало, что Таня разрешала всем подряд садиться себе на уши. «Да живи ты уже своей жизнью, в самом деле», — мысленно обращался я к ней, надеясь, что моя беспроводная «телеграмма» каким-то образом проникнет ей в голову. Порой, когда мы оставались в кабинете одни, я подначивал ее быть бойчее и смело отшивать от себя ненужные беседы-прилипалы. Таня в ответ мурзилась и не делала из этого ровным счетом никаких выводов.

Мне ничего не было известно о личной жизни Тани. Она редко делилась тем, как проводит выходные дни, какое смотрит кино и что читает. Парадокс — мы часто болтали просто так обо все на свете, но она очень скупо делилась информацией о себе.

Таня была хорошим педагогом. По базовому образованию они с Ритой, ее однокурсницей, были учителями начальных классов, но ни та, ни другая никогда не работали в школе и, получив дополнительное образование, устроились во Дворец педагогами, а затем перешли в методотдел. Таню слушались и любили дети. Она обладала огромным терпением. Пожалуй, до этого времени я не встречал столь терпеливого человека. Даже самому непонятливому ребенку или коллеге она могла объяснять одну и ту же вещь по десять раз, не повышая голоса. Работу за компьютером Бережная выполняла медленно, но зато добротно. К критике Таня относилась спокойно, что служило мне утешительным призом за упрямство Максима Петровича и Зины.