Его поражает, когда люди, которых он всей душой ненавидел из-за наносного: нации, профессии и тому подобного, оказываются… людьми! Самыми привычными. Маленький факт сбивает его с толку: а что же, может, и неправильно я радуюсь убийству человека? Он, оказывается, был способен на добрый поступок, это жило в нем, это могло быть развито. А его вместо этого – убили, целиком, закопали хорошее вперемешку с плохим.

В детстве маму обожаешь, в пубертате доводишь ее до слез, в зрелости сожалеешь, что мало уделял ей внимания. И это к самому дорогому человеку столько путаницы! А вы раз и навсегда решаете: этого в расход, к этому без жалости…

– А доктор Менгеле однажды наверняка спас котенка.

– Да. И в этом был и его шанс. Но видишь, что произошло? Ты заговорил о человеке, о котором я даже не упомянул. Заметавшаяся система «свой-чужой» пытается взять хоть кого-то в прицел. Нам совсем не хочется узнавать другого человека. Потому что если заглянуть в душу любого мерзавца, то она окажется пугающе знакомой. И судьбу убийцы от судьбы праведника отделяет не пропасть, а несколько случайных колдобин на одной и той же дороге. Люди видят флаги, форму, слышат язык – а человека не видят и не слышат.

– Это понятно. Если человек в военной форме, то, скорее всего, он тебя тоже не склонен видеть и слышать.

– Да! Но получается, что мы все носим эту невидимую форму и стреляем без раздумий.

Эдуард замолчал, вдохновенно и мрачно задумавшись, как проповедник, вещающий с костра. Пьяная Лера завороженно смотрела на него. Она бы, наверное, ни о чем не смогла говорить с такой верой в спасительную силу своих слов.

Но у Гоши к Эдуарду было иное отношение.

– Ты же осознаешь, что, пока твой знакомый пытается через споры с тобой убедить себя, что был прав, когда уехал, ты пытаешься через споры с ним убедить себя, что прав, никуда не уезжая.

– А? Да что ты понимаешь…

– Ну чего ты разошелся? Как будто перед отъездом я тут все керосином полью и подожгу.

– Да потому что ты такой же! И уже кого-то или что-то здесь ненавидишь! Я не вижу, что ли? Я тебе рассказываю, к чему это придет: ты свою ненависть увезешь с собой. Ты только тогда будешь счастлив где-то еще, если перестанешь ненавидеть здесь. Пойми же ты, мальчик мой, государство…

– Ты задолбал меня своим мальчиком называть.

Гоша выругался так буднично, что фраза не воспринималась вызывающей. Перс замолчал, точно его отвлек не относящийся к нему шум. Его лицо не выражало ничего.

– Дубину он понимает. Если ты со своей ерундой не закончишь, я Хайруллину доложу. Погоны в тот же день снимешь.

– Хайруллину на все это плевать, если я буду давать рейтинг. Тебе ли не знать?

Эдуарду словно пар в горло ударил. Лера, почувствовав роковой момент, попыталась подняться, но, испугавшись, не смогла.

– Ты чего несешь? – прохрипел Эдуард, придушенный еще не ясным ему бешенством.

– В Амстердаме тебя, говорю, шибко любят. Фигли ты меня воспитываешь? Россия, Россия… Давай обсудим то, что нас реально беспокоит. Бабки. У меня бабок нет, я подумываю свинтить от любящего… отца нации. У тебя бабки есть – ты остаешься. Весь твой патриотизм на твоем зарплатном счету. Даст тебе УСБ под зад – шибко ты родину любить будешь?

– К-какое УСБ? – Эдуард едва дышал, и, похоже, только недостаток воздуха не давал ему броситься на Гошу.

– Я тебя Хайруллину сдал.

Может, Эдуард и неверно предположил, на чем пойман. Но главное, что его было на чем поймать. Он тут же струхнул.

– Что он сказал?

– Ничего. Видишь, в чем дело? Читай по слогам: ни-че-го. И ничего не сделает, не ссы. А должен был бы тебя обвалять в перьях, сгноить, эгоистичная, жадная, самодовольная, тупая…

Гоша, казалось, вовсе и не видел Эдуарда, и эти слова выливались в белый свет. Не заметил он и сбитый кулак сорокалетнего мужика, свернувший ему морду и сшибивший с подоконника.

Эдуард, дыша тяжело, с присвистом, как дышат от глубокой ярости или после рыдания, направился к выходу. Не дойдя до двери, он повернулся к напарнице:

– Лер, не слушай его.

– Тебя правда беспокоит, что я слушала, а что нет? – переспросила она с неожиданной злобой. Эдуард вырвался из кабинета.

Гоша, убедившись, что кровь не останавливается, зажал нос и поднялся. В то время как Лера искала салфетку, он, не подозревая о ее существовании, тоже вышел. Она смотрела в дверь, протягивая непонятно кому кусок бумаги.

Девочка делала мостик и через стойку на руках снова вставала. Комнаты как раз хватало, чтобы исполнить движение, легкость которого у людей исчезает удручающе рано.

– Это восхитительно! – обрадовался Эдуард. – Ты унаследовала гибкость моих лучших лет!

Жена вздернула бровь, но промолчала. Она наблюдала за мужем и дочерью без улыбки. Странно. Должна быть улыбка. Эдуард не стал задумываться, предпочтя смеющуюся дочь перед глазами.