– Но развелся-то ты из-за неё.

Я воззрился на Марго, словно скальпелем вспоровшую нарост последствий, чтобы продемонстрировать мне причину.

– Она тут ни при чём.

– Она тут при всём. Ты хотел оставить себе возможность для реверса. И дать ей ещё шанс.

Наклонив голову, она заглянула мне в глаза и прищурилась.

– Скажи, твоя жена – она тебе что, была отвратительна? Усложняла твою жизнь? Действовала на нервы? Нет? А что тогда тебя отпугнуло, ребенок? Вряд ли. По-моему опыту, рождение ребенка отражается на жизни мужчины по минимуму. Так вот, если б не было никакой Ксюши, ты бы разошелся?

– Да. Я люблю быть один.

– Врешь ты все. Одиночество никто не любит. Просто одни могут его терпеть, а другие нет. Позвони ей. Что тебе мешает?

– Не знаю. Она странная стала. Она почти не ходит на футбол.

Марго захохотала.

– Она стала нормальной! Странной она была!

Фыркая в чашку, она допила свой кофе. От прежнего отчаяния в ней не осталось и следа.

– Обманываешь ты себя или не обманываешь, но ты ещё надеешься. А надеяться и ничего при этом не делать – глупо и мучительно

Из-за стойки я видел, что Катя снимает кассу. Погасли светильники в углах зала. Значит время уже к шести. Я поднялся.

– Я могу помочь тебе снять квартиру на месяц. На первый месяц. Маленькую, но отдельную. Хочешь, живи там одна с сыном, хочешь с мужем. Может, что-то этим удастся изменить. Я, правда, не знаю, что тут ещё можно сделать.

– Спасибо, Виталик. Но нет, не нужно. Всю жизнь ты меня тянуть не сможешь, да я бы этого и не позволила, а месяц ничего не изменит.

– На, – я записал на салфетке свой номер. – Если вдруг захочешь где-нибудь ночью затусить, потрещать за жизнь, или чтобы я снял тебя со льдины, послушал твое пение или навешал твоему благоверному, звони. Интим не предлагаю, но и не откажусь, а так звони, если будет грустно.

Она кивнула и спрятала салфетку в карман.

– Ты не позвонишь, – констатировал я. – Такие, как ты, никогда не звонят.

Взъерошенные клочья облаков мчались быстро, будто гнались за чем-то невидимым с земли. Они выныривали из пухлого покрывала смога, пролетали по чистому черному клочку неба и исчезали за тучами с другой стороны. В тучи упирался угол дома с эркерами с обеих сторон и голубыми стенами, краска с которых отслаивалась, как омертвевшая кожа. Но дом это не смущало – он был горд, как и полтора века назад, когда вырос на этом месте и, наверное, считал, что все это время держит на своей крутой старой крыше дымчатое городское небо. К стене дома льнули ветви старой осины.

Я стоял под этими стенами и под осиной в коротком, шагов на сто, переулке и мне так нравилась эта картина со строгим зданием, деревом и облаками, что я достал телефон и попробовал сделать фото. Мобильник моей художественной задумки не оценил ввиду недостаточной светочувствительности, и я, постояв и посмотрев ещё минутку, отправился дальше.

В заваленных снегом и до весны заросших ледяным рельефом улицах стояла глухая ночная тишина, хотя было всего восемь вечера: слишком тесно тут жмутся друг к другу слишком высокие дома. Я не доставал руки из карманов – перчатки уже не спасали, джинсы тоже начали понемногу примерзать к ногам; но всё равно не спешил и, пройдя по Воскова, сел на лавочку в маленьком сквере.

Завтра у меня праздник. Завтра и у всего города праздник, если к окончанию страшных времен вообще применимо это слово. Но и мне самому что-то не весело. Ещё один год прошёл, и вот мне 28. Я припоминаю, что произошло за этот год, и на ум приходят только лишь потери.

Настоящая тоска накатывает, не когда вспоминаешь лицо или имя. До боли бывает жаль моментов, потерявших шансы на повторение.

…Сезон уже закончился, но в ту зиму мы продолжали ходить в «Тироль»: смотрели АПЛ 5 , смотрели хоккей, а то и просто стихийно собирались по вечерам безо всяких там договоренностей. Вероятность встретить там Ксюшу стремилась к абсолюту, и когда я прогуливался зимним вечером, ноги сами несли меня на 8-ю Советскую. Устав после этого марш-броска от холода и темноты, я заруливал хлебнуть кофейку или пива, и поднимаясь по узкой, освещенной сквозь замерзшее стекло уличными огнями и отблеском зеленой вывески лестнице, чувствовал легкое замирание сердца – здесь ли? Увижу ли я от дверей знакомый затылок с небрежно подколотыми тёмными волосами? Этот женский голос, что доносится на лестницу сквозь закрытую дверь – не Ксюшин? Это не её тонкая фигурка на табурете у барной стойки? Волнение легкое, потому что она почти всегда там была. Если нет, я садился, недолго ждал – и она почти всегда приходила.

Самыми лучшими были вечера, когда после этих посиделок я провожал её домой. Развалившись на заднем сидении в темном салоне «Лады» или «Шкоды» мы что-нибудь жарко обсуждали, и за нами еще неслись отголоски оставленного в «Тироле» веселья. В забрызганные грязью окна кидался рыжий свет фонарей и знакомых вывесок – таксисты всегда везли нас одной и той же дорогой. Я перебирал в ладони и сжимал тонкие горячие Ксюшины пальцы и, когда мы смеялись о чем-нибудь, опускал голову ей на плечо, и невозможно было быть ближе, чем мы тогда.

Когда это чудесное путешествие на другую сторону Невы заканчивалось и такси въезжало в темный петроградский двор, мы ещё несколько минут целовались в машине, потом вылезали и ещё так же долго и нежно прощались у парадного.

– Поднимешься? – иногда спрашивала Ксюша. – Поужинаем.

Но ужинали мы чаще всего только в середине ночи.

Напротив Ксюшиного дома уже тогда не то сносили, не то реставрировали здание в русском стиле – какие-то исторические бани, и если я просыпался ночью, подходил к большому трехстворчатому окну и смотрел на темные руины. Третий этаж стоял уже без крыши, без задней стены, зимой за пустыми рамами окон лежал снег. Даже через улицу и сквозь стекло от дома веяло холодом.