Моим любимым молодым прозаиком в конце 50-х был Сергей Вольф. Мы жили по соседству: он — на Подъяческой, я — на Пирогова, и часто сталкивались нос к носу на Исаакиевской площади. Я катила перед собой коляску с дочкой Катей. Что может быть скучнее гулянья с грудным ребенком? Встреча с Вольфом была, по карточной терминологии, неожиданной радостью. Он никогда никуда не спешил, и мы вместе выгуливали Катюню. Не имея при себе рукописей, Вольф не читал, а рассказывал свои короткие очаровательные новеллы. Например: «Вдоль дома на самокате, от угла и до угла», или «Страна Боливия». Я только сожалела, что моя Катерина слишком мала, чтобы оценить юмор, нежность и прелесть этих детских рассказов.

Необычным литературным явлением стала в эти годы группа «Горожане», которую образовали такие разные писатели как Игорь Ефимов, Борис Вахтин, Владимир Марамзин и Владимир Губин. В интересном и подробном интервью, которое Ефимов дал Алексею Митаеву, он рассказал о целях и задачах «Горожан». Первый сборник был подготовлен и предложен в издательство «Советский писатель». Поскольку Ефимов еще раньше заключил договор с этим издательством на книгу «Смотрите, кто пришел!», у группы была надежда, что сборник тоже пройдет. Его обсуждали, давали на рецензии, но в результате «Горожане» получили отказ. Рецензентов было трое, среди них — Гранин и Вера Кетлинская, и рецензии были положительные. Второй сборник «Горожан» был составлен из других рассказов и повестей. Каждый автор включил по два своих произведения. Игорь Ефимов — «Месяц в деревне», вошедший потом в его повесть «Лаборантка», и сборник афоризмов. Владимир Губин предложил в сборник «Бездорожье до сентября» и «Впечатления, потери». Владимир Марамзин предложил «Человек, который верил в свое особое назначение» и «Сам, все сам». Борис Вахтин дал для сборника «Одна абсолютно счастливая деревня» и «Несколько страниц из дневника без имен и чисел». Этот второй сборник датирован 1966 годом. Предисловие написал Давид Яковлевич Дар. Сборник не был опубликован.

Казалось бы, на этом можно было успокоиться — лбом стену не прошибешь. Тем не менее было решено сделать и третий сборник. Борис Вахтин пригласил Довлатова присоединиться к «Горожанам», кажется, в 1968 или 1969 году. В интервью с Ефимовым Митаев спросил, почему Вахтин выбрал Сергея Довлатова в качестве еще одного «горожанина», Ефимов ответил: «Он как-то виделся нам в нашем кругу. Тоже горожанин, пишет про город, тоже невероятно открыт иронии, всему смешному, тоже вглухую не печатается. Абсолютно тот же изгойский статус. Все сводило нас вместе». Для Довлатова это приглашение было очень важным, как знак признания со стороны состоявшихся писателей.

Но третий «Горожанин» не был, увы, даже собран. Участники сборника продолжали встречаться после этого, обмениваться рукописями, но совместное выступление в печати им казалось в то время уже безнадежным. «Горожане» так и не вышли.

В те годы Довлатов был так неуверен в себе (когда дело касалось общения с уже сложившимися литераторами), что требовал, чтобы я ходила с ним на все собрания «Горожан». Я до сих пор помню, как у него дрожала рука со свернутыми в рулон рукописями.

Некоторые писатели не выпускают из рук своего произведения, пока оно не закончено, не отшлифовано и не отполировано до блеска. Другие, и к ним относился молодой Довлатов, не могут не только закончить рассказа, но просто продолжать писать, не получив, как говорят американцы, feedback, то есть обратной связи. Часто Сергей звонил, чтобы прочесть по телефону всего лишь новый абзац.

Эта особенность свойственна не только начинающим. Евгений Шварц в своем эссе «Превратности характера» пишет о Борисе Житкове: «Борис работал нетерпеливо, безостановочно, читал друзьям куски повести, едва их закончив, очень часто по телефону. Однажды он позвал Олейникова к себе послушать очередную главу. Как всегда не дождавшись, встретил его у трамвайной остановки. Здесь же, на улице, дал ему листы своей повести, сложенные пополам, и приказал: „Читай! Я поведу тебя под руку!“».

Почти так же вел себя и Довлатов. Мы бесконечно разговаривали, гуляя по городу. Наши прогулки затягивались на несколько часов, и часто мы забредали то в Новую Голландию, то на Стрелку Васильевского острова, то в Александро-Невскую Лавру. В Лавру мы с Довлатовым отправились по моей просьбе. Мне хотелось найти могилу близкого папиного друга, Павла Павловича Щеголева, сына знаменитого историка Павла Алексеевича Щеголева. Пал Палыч, тоже историк, умер на операционном столе в возрасте тридцати с чем-то лет. Папа часто ездил на его могилу и брал меня с собой, но после папиной смерти я не была там ни разу и забыла место. Я помню, как мы с Сергеем стояли на заросшем берегу речки Монастырки. Был разгар тихой ленинградской осени, светло-желтые листья бесшумно кружились, падали в темную воду и через несколько минут исчезали из виду.

— Я бы не прочь обосноваться здесь, когда все это закончится, — сказал Довлатов, сделав рукой неопределенный жест, захвативший и бледно-голубое небо, и речку, и хилые деревца, и неухоженные могилы. Кажется, он забыл в эту минуту, что ненавидит природу.

— Сережа, а ты веришь в Бога? — спросила я. Он помолчал, как бы пытаясь найти точный ответ.

— Не знаю, — наконец сказал он. — Очень мало об этом думал, то есть редко поднимал рыло вверх.

Могилу мы не нашли, и я позвонила бывшей жене Пал Палыча Ирине Щеголевой, которая в те годы была замужем за художником Натаном Альтманом. Она объяснила, где находится могила, и через несколько дней Сережа опять поехал со мной в Лавру.

Вспоминая наши разговоры во время этих долгих прогулок, я как-то считала нормальным, что 99 процентов времени мы обсуждали его произведения. Он никогда не спрашивал о моей диссертации. Если я пыталась рассказать о состоянии моих университетских дел, у него стекленели глаза. Его действительно ничто больше не интересовало. В те годы Довлатов давал мне читать каждую написанную им строчку. Поначалу мое восхищение его прозой было безграничным, и я, захлебываясь, хвалила его при встрече или по телефону. Очевидно, мои постоянные восторги действовали как эликсир или бальзам для неуверенного в себе Довлатова.