Глеб, приехавший и ждавший нас после последнего экзамена этой летней сессии в холле, был первым, кого, выйдя из аудитории с зачеткой, я увидела и кому, не веря ещё до конца сама, сказала эту новость.

И его удивление стоило многого.

И настоящей ведьмой, когда я повисла на шее от избытка эмоций, меня назвали.

И это Измайлов, улавливая несказанное вслух и понимая, мог сесть рядом и ехидно сказать, что люди — твари… божьи.

Сава же…

Он слушал, но рассказать абсолютно всё и со всеми эмоциями я ему всё одно не могла. Он не понимал, как и я не понимала всю гениальность заковыристого договора, который он составил и которым так гордился.

— Ты меня любишь, Алина?

Наверное, полноценная ссора должна была выглядеть как-то иначе. И сказать друг другу нам следовало гораздо больше.

Мы же вот больше смотрели.

Только от его вопроса, который давно ждала и всё равно не ожидала услышать сейчас, я вздрогнула.

— Мы слишком разные, Сав.

Я на прошлой неделе, на скорой, бабку, хлопнувшуюся от жары на улице и обгадившуюся, в сознание приводила, и на каталку, стараясь не морщиться от амбре, мы затаскивали её всей бригадой. И у её сына-алкаша, что прознал и прибежал, я бабкину сумку с полученной пенсией отнимала и стащить не давала.

Гарин на прошлой неделе, составляя компанию высокому начальству и даже паре министров, летал в Пекин, где выгодного поставщика «Юнионмаш» нашёл. И ряд ещё каких-то договоров, о которых не рассказывается, они там подписали.

— Ты меня не любишь, — головой, криво усмехнувшись, Гарин повел неопределенно.

— Я… не знаю.

Неправильный ответ, пусть и честный.

Деструктивный.

Я сама разрушала собственную жизнь. Окончательно увязнув в лабиринте сомнений и метаний, в непонимании себя, в придуманных мной же сложностях, я, кажется, решила просто снести на хрен этот лабиринт.

По крайней мере, так на следующий день объявила мне Ивницкая.

Она заявила с бравадой, что, может, и к лучшему предложение Гарина пожить раздельно и подумать. Правильное решение, разумная идея. Его отстранено-холодные слова о том, что для себя он всё давно решил и понял.

А я, а мне… мне нужно время, которое он благородно дал.

Ушёл.

Оставил во враз ставшей пустой и оглушительно-тихой квартире, из которой, выдержав только ночь и пару часов, я к Польке сбежала. Пересказала вечер в ресторане и речь Савы, что и теперь отдавалась в ушах ледяным звоном и эхом.

— Поль, я столько наворотила, я такая дура.

— Ну… — Ивницкая, тяжело вздохнув, бокал с вином под нос сунула и с ногами, обнимая, рядом на диван забралась, — а когда мы были умными?

— А самое поразительное, что он меня защищал, — я, отстукивая зубами по стеклу, проговорила жалко и нос утерла. — Мы когда за стол вернулись, эта Танюша стала возмущаться, что у меня ноль воспитания и приличия в минусе. И вообще ужас… Гарин же, главное, с такой непробиваемо-невозмутимой рожей сообщил, что ужасно — это дома головы варить и то, если тебя поймали и доказали на десяточку строгача. В иных же случаях ещё не ужасно.

— Логично…

— Понимаешь, он ёрничал так, будто сам не отчитывал меня десять минут назад на улице за такие шуточки…

— Понимаю, Калинина, что ты реально у меня дуристая, — в лоб мне дали от большой любви и заботы. — Ты где такого мужика ещё найдешь, а?

— Нигде, — я, отставляя бокал на пол и уползая под плед с головой, пробубнила сердито. — Хватит, наискалась. На хрен мужиков.

И Измайлова, и Гарина.

На хрен были и метания, от которых чувствовала я себя… измочаленной и потрепанной. Вот примерно как несчастная жёлтая курица, которую Арчи, самозабвенно и грозно рыча, по всей квартире таскал, не отдавал Ивницкой.

— Я устала, Поль, — честное и откровенное я выдала из глубин пледа. — Я устала, что до сих пор ищу в каждом слове и взгляде Глеба смысл. Я устала от вины перед Гариным, с которым сплю, но которому не могу без сомнений сказать, что люблю. Я… если я не могу выбрать одного, то на хрен пусть идут оба. Хотя они и так ушли…

А я опять сбежала, улетела, сдав последний в жизни зачёт по практике, сначала в Красноярск, который посмотреть, прежде чем принять окончательное решение и начать собирать вещи, Женька попросила.

Я гуляла с ней и мартышками.

Там.

И под Питером, на даче Аурелии Романовны, где до конца лета мы все прожили.

Я бегала за Лёшкой, который, научившись ходить, сидеть больше не хотел ни минуты. И по всему саду под довольный визг мы его ловили. Мы носились на берег Финского залива, петляя между соснами и утопая в песке, с Енькой купаться.

Наперегонки.

С громким смехом, брызгами и визгами, как в детстве.

Там, среди сосен и тонких лучей солнца, я отпустила мысли и про Измайлова, и про Гарина, не искала больше ответа в себе. Я не писала никому из них, не звонила, не перечитывала сообщения, не листала фотографии, которых набралось так много.