– Мне кажется, что вы ещё не постигли себя. Вы просто ещё себя не знаете.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Я сейчас вам всё объясню, – продолжал Яков Борисович. Всё дело в том, что вы жили в некой социально изолированной среде. О вас заботились, вы ощущали физическую и моральную поддержку, вам во всём потакали. Придя с работы, вы не думали о том, что вам нужно было что-то приготовить поесть, постирать, погладить, убрать. Дома вас всегда ждал обед и ужин, тёплая постель и ласковый взгляд (конечно, если вы это заслужили). Утром вам подавали завтрак, наглаженные брюки, чистую сорочку, галстук и начищенную обувь. Всё это вы принимали как должное, и считали, так будет всегда. Но в один прекрасный момент всё изменилось. Вам уже никто и ничего не подаёт. Вас никто не греет, и никто вам не потакает. Вот с этого момента и начинается ваша настоящая жизнь. Перед вами два варианта развития событий: либо вы снова ищите ту же или подобную социальную среду и стараетесь в неё влиться, либо назло себе или тем жизненным обстоятельствам, которые заставили изменить привычный для вас образ жизни, создаёте для себя сами приемлемые условия бытия. Вот здесь и начинается познание себя как личности.

Мне трудно судить о человеке, которого я не знаю, но мне сразу показалось, что эта весёлость, философский юмор, некий оптимизм с меланхолическим оттенком, всего лишь маска, за которой прячется глубоко несчастная личность. Позже от Аршаковича я узнал, что после известных событий 19 августа 1991 года, которые ликвидировали диктат парткомов на производстве, Смелый потерял работу. Несколько месяцев слонялся без дела, стал пить. Его ненужность проявилась и в семье, вследствие чего он оказался на железнодорожном вокзале города-героя Волгограда, вначале бомжем, затем за небольшую плату художником-оформителем там же, на вокзале. Как он попал на побережье – он сам толком не помнит.

По версии Аршаковича дело было так. Устроившись на работу художником-оформителем он, в свободное время располагался в сквере Привокзальной площади и за небольшую плату делал карандашные рисунки прохожих. Случилось так, что один заезжий цыган, отрекомендовавшийся цыганским бароном, заинтересовался творчеством Смелого и предложил ему за приличное вознаграждение поработать над его портретом в полный рост, который тот намеривался повесить в гостиной своего нового дома в Туапсе. Разговор происходил в ресторане вокзала города героя Волгограда, где цыганский барон щедро угощал Якова Борисовича в отместку за карандашный рисунок его колоритного лица. Изрядно подпив, волгоградский художник, не сыскавший славы в родном городе, укатил с заезжим цыганом в места с более тёплым климатом. Поработав некоторое время над портретом цыганского барона и оставив его незаконченным по причине того, что заказчик за торговлю наркотой отбыл в места, не столь отдалённые, Смелый снова взялся за своё проверенное ремесло – карандашные рисунки прохожих. А так как время для этого оказалось неподходящее – зима, знаете, слякоть, холод, промозглость, то работу свою он перенёс с улицы в электрички. Слоняясь из вагона в вагон, он творил свои, в высшей степени высокохудожественные произведения, получая за это девальвированные советские рубли образца 1961 года. Ночевать же приходилось, в основном, на вокзалах или в тех же электричках, если удавалось договориться с кондукторами. В один прекрасный момент его талант углядел Абрамян Христофор Аршакович, – владелец небольшого ресторанчика в Лазаревском и большой ценитель настоящего искусства; он предложил Смелому поработать у него за кашу и крышу над созданием шедевров другого порядка – рекламы его собственного заведения.

Работа Якову Борисовичу приглянулась, да и сам художник пришёлся ко двору – нетребовательный и непритязательный, он действительно помог Аршаковичу раскрутить свой бизнес очень смелой и броской рекламой. Но самое главное – у художника теперь был тёплый угол и возможность неплохо питаться.

Не без помощи того же Аршаковича у Смелого завелась своя клиентура, – в основном это были владельцы небольших лавчонок, кафешек и ларьков, которые в те времена плодились как грибы после дождя; у них тоже была потребность в рекламе и в работе по оформлению интерьеров, а это уже, согласитесь, работа, причём довольно хорошо оплачиваемая.

Теперь его место у Аршаковича занял я. Не знаю, как долго я здесь продержусь, мои планы на житьё здесь простирались не столь далеко, ближайшей жизненной вехой для меня была возможность немного заработать и уехать домой. И не потому, что меня угнетала та социальная среда, в которую я попал и о которой говорил мне Яков Борисович, я просто скучал по Светлане и детям, меня грызла совесть за то, что я оставил их в такое трудное для всех нас время…

Каждое посещение Якова Борисовича начиналось и заканчивались попойками, и если его крепкий организм мог противостоять этим мощным возлияниям, то я после них страдал неимоверно. Особенно на другой день.

В то же время Яков Борисович вносил в мою жизнь какую-то живительную струю и, несмотря на диаметрально противоположные взгляды на многие вещи, моё общение с ним помогало мне справляться с тем гнетущим состоянием, в котором я пребывал последнее время.

Яков Борисович был начитанным, образованным и очень интеллигентным человеком. Его познания в области искусства были очень высоки, особенно в той сфере, в которой проистекала его жизнь. Он мог часами рассказывать о художниках, начиная с античных времён и заканчивая современными авангардистами. Любимым художником его были Иероним Босх 6 и Сальвадоре Дали 7 . Особенно последний. Знал он о нём всё. Или почти всё. Его «мифический и магический мир», созданный им самим, Яков Борисович обожествлял, создавал вокруг него ореол таинственности и сверхъестественности, делал из него какого-то пришельца из другого мира.

Один из самых эмоциональных и непредсказуемых художников-постимпрессионистов 19 века – Ван Гог 8 – занимал особое место в жизни Смелого, который (по его словам) был для него неким фантомом, незримо определяющим его судьбу. И то упорное противодействие, которое оказывал ему Яков Борисович, являлось смыслом его жизни, неотъемлемой её частью.

Затрагивал он зачастую и музыку, в которой, по его же словам, почти ничего не смыслил, но удачно проведённые им же самим параллели с живописью, где звуки он заменял красками, делали эти темы очень интересными, рождали жаркие споры между нами, в которые он незаметно и непринуждённо втягивал меня.

– Вы знаете старина, – (это было его обычное вступление к началу дискуссии), – на днях случайно услышал новую группу – Сектор Газа (название-то, какое!) и очень удивился употреблением ненормативной лексики в словах их песен. Это что, новые веяния в искусстве? Или это всё к искусству никакого отношения не имеет?

– Я не слышал ничего про эту группу (может, к сожалению, а может и к радости), – отвечал я ему, – но все эти «веяния» вряд ли имеют какое-либо отношения к искусству. С таким же успехом можно назвать искусством блатные и тюремные песни, которые сейчас пользуются огромным успехом у всех слоёв общества, включая и молодёжь!