Всеволод не любит, когда она звонит перед сном Борьке. Если повода не придумаешь, обязательно начнёт пытать её:

— Признавайся, ты любишь Бориса больше меня? Мне на работу никогда не позвонишь, а своему Боречке… не успеваешь порога переступить, летишь к телефону. Не забывай, у тебя семья. А может быть, у Бориса сидит дома какой-нибудь очаровательный старший товарищ? Эти холостые компании…»

Откуда он узнал, что она звонит Борьке на работу, совершенно непонятно.

Только Катерина направилась к телефону-автомату, как перед самым её носом в будку забралась толстая тётка. Она долго доставала записную книжку изхумки, долго листала её, потом долго искала монетку.

Отойти от этой будки Катерина не может — не увидит подъезда и арки.

Номер у тётки не набирается. То ли она — из провинции и не умеет пользоваться телефоном, то ли залезла в будку греться, а звонить ей некуда, то ли в самом деле нужный номер не набирается… так или иначе минуты летят, одна за другой, — тётка плотно оккупировала телефон-автомат.

Не нужно спешить. Борька ещё не дозвонился, в «Несчастных случаях» обязательно занято, — уговаривает она себя. — Нужно подождать.

Но ждать она больше не может. Ей кажется: снег заваливает Всеволода, искалеченного, истекающего кровью. Свою жизнь видит, как через увеличительное стекло: Всеволод учит её плавать играть в пинг-понг, ведёт её по широкой, залитой солнцем веранде санатория, Всеволод играет с Петей в шахматы, и лицо у него — светлое, он то и дело поворачивается к ней, ищет её ответного взгляда.

Всеволод прав: семья важнее работы. На работе — чужие женщины, которых, вылечит, их или не вылечит, она больше не увидит, а здесь — отец твоих детей, твои дети. Твой дом.

— Очень прошу, разрешите мне, я только одно слово…

Толстуха повернулась к ней. Горько, отчаянно, безутешно она плачет, по толстым щекам текут слёзы. Вместо глаз — едва видные щёлки, рот, как у рыбы, разинут.

— Что случилось у вас? — спросила Катерина.

Толстуха покорно вышла из будки. Обхватила тяжёлыми руками Катерину за шею, повисла и заплакала ещё горше.

— Успокойтесь, — Катерина пыталась освободиться от душных объятий, но женщина не отпускала.

Будка манила к себе свободной трубкой.

— У меня муж пропал… несчастный случай, наверное… нужно позвонить.

Толстуха не слышала — заливала Катерину слезами.

— Что у вас случилось? — все-таки высвободилась Катерина и спросила снова.

— У сына неизлечимая болезнь. Он у меня единственный. — Узкими щёлками толстуха пытается разглядеть Катерину. — Единственное утешение для сына — ребёнок. А жена, когда узнала, что он умирает, увезла ребёнка к родителям под Тверь. «Заразите! — кричала она. — Убьёте! Знаю вас!» Сын умирает. Единственное утешение для него… — Она поперхнулась словами.

Теперь Катерина обняла, укрыла руками толстую, открытую шею.

— Может быть, ошибка? Почему вы так решили? Врачи часто ошибаются. Тоже люди.

— Я звонила сейчас врачу.

Женщина не вырывалась из Катерининых объятий, наоборот, как бы втискивалась в них. Катерина гладила замёрзшую толстую шею, пыталась из-под пальто вытащить воротник кофты и шею закрыть.

— Мне жить не для чего! Мужа на фронте… одна растила… послушный, учился хорошо… институт кончил… я постаралась… не пил, не курил. За всю жизнь ни одного грубого слова…

— Что сказал врач? — перебила Катерина.

— Я пойду! — Женщина сняла с себя Катеринины руки.

— Куда?

— К нему. Я все ночи ночую там. Договорилась с нянечкой, вместо неё мою полы. Она спит, а я мою. А потом проберусь к нему в палату, слушаю, как он спит. Он плохо спит, ворочается.

— Он знает, что вы там ночуете?

Женщина кивнула.

— Ждёт меня. Я ему приношу молоко. Пенку любит. Вареники ему делаю. Он любит вареники. Посыплет песочком и ест.

Может, ещё ошибка? Давайте я поговорю с врачом.

Женщина махнула рукой.

— Что врач? Разве он виноват? Это всё из-за работы. Что врач может? Зачем я его выучила? Не нужно институтов. Работал бы, как отец, шофёром, пошёл бы в слесаря. Никаких аварий. Чем плохо? Никаких взрывов…

Не попрощавшись, не обернувшись, не закончив фразы, пошла к метро.

— Боря, это я…

— Слава богу, я уж думал, тебя убили, обидели… Как я тебе и говорил, в аварию он не попал. Несколько раз проверяли очень внимательно. Почти все свои записи мне прочитали, всех несчастных. В ресторане он!

Говорить даже с Борькой сил не было. Что-то женщина перевернула в ней — снег сыпался совсем не так, как раньше, казался Катерине всесильным, был посланцем предков, рассыпавшихся прахом под новыми домами, а все они, она, Борька, толстуха, толстухин сын, её сыновья, были не главными, зависели от снега, от мутного, уходящего в бесконечность неба над головой, от тяжёлой сырости, поднимающейся от земли. Шуршали машины, говорили прохожие… всё вторично. Первичен снег, небо, сырой воздух.

Дома мальчишки смотрели хоккей.