— А сегодня он не такой задумчивый. Даже смеялся. По-моему, он ее забывает.

Я не выдержал.

— Вы уже успели влюбиться?

Она простодушно не заметила сарказма.

— Я еще девчонкой была в него влюблена. А сейчас это совсем простительно.

— Нет, Клава, не простительно, — я уже не щадил ее. — Вы не знаете правды. Он страдает и мучается и будет страдать и мучиться до тех пор, пока не вернется Галя. Он — однолюб и никогда не полюбит другую.

— Сказки, — откликнулась она, но уже далеко не уверенно.

Тогда я нанес последний удар.

— И Галя его любит и в конце концов вернется, я уверен, — я произнес это почти вдохновенно, — не создавайте себе иллюзий, девочка.

Она вдруг погасла и согнулась, как сгоревшая спичка. Только надежда, до конца не оставляющая человека, слабо тлела в глазах.

— А почему же… почему она ушла? — тихо спросила Клава.

Я рассказал ей историю Гали и Виктора так, как знал ее сам.

Теперь погасла и надежда.

— А кто этот… с целины?

— Вы его знаете. Это — Павлик, о котором вы говорили. Парень, позвавший вас тогда на автобусной остановке, помните?

Она отшатнулась почти с ужасом.

— Хорьков?! Павел! Не может быть…

Она закрыла лицо руками и медленно поднялась со скамейки.

— Теперь я все понимаю.

Кончики пальцев ее на лбу побелели от напряжения. Она отняла их, в широко раскрытых глазах ее светилась странная решимость.

— Все будет хорошо, Иван Андреевич. Только не говорите Виктору.

— О чем, Клава?

— О нашем разговоре. Слышите? Я все сделаю.

И побежала к воротам.

— Клава! — закричал я ей. — Погодите!

Она даже не обернулась.

На следующий день Виктор работал в вечерней смене. Было жарко и душно, особенно к вечеру. Долго не потухающее небо от жара и пыли, стоявшей высоко над Москвой, казалось сиреневым. Даже не утихавший никогда сквознячок из ворот не приносил прохлады.

Я сидел на своей скамеечке у подъезда и смотрел, как дети играли в классы. Древняя игра, известная, должно быть, с сотворения мира.

— Здорово, дедок, — услыхал я знакомый голос.

И человек был знакомый в той же выцветшей ковбойке с воротничком, почерневшим от пота. Целинный загар его поблек под московским небом. И весь он как-то поблек, только воспаленные глаза горели, как угли, на осунувшемся лице. Казалось, он не спал, может быть пил всю ночь и весь день до этой минуты. От него пахло спиртом.

Я инстинктивно отодвинулся.

— Не пьян я, дедок, не бойся. Галка дома?

— Нет, — удивился я.

— Значит, не пришла еще? Придет. Проиграл Павел Хорьков, еще раз проиграл свое счастье. Ну что ж, заплатим проигрыш, как положено.

Он присел на кончик скамьи, руки бессильно упали на колени.

— Я ее у знакомой бабочки поселил, когда она от Витьки ушла. Думал, со мной уедет… замуж пойдет.

— Обещала? — спросил я.

— Нет. Разговору у нас об этом не было. Так и сказала: «Ты мне душу не тревожь, Павел, а то последний раз меня видишь». Только комнату и приняла. Хорошая, между прочим, комната. Сирень на дворе. А она даже не улыбнется. Задумчивая такая, строгая. Я как цуцик за ней ходил, стихи ей читал…

продекламировал он и, задыхаясь, продолжал: — Я много стихов знаю — в драматическом кружке выучил. «Почитай мне, Павлик», — скажет. А о жизни ни слова. Я уже тогда понял, что все проиграно, что зря она от Витьки ушла.

Он говорил тихо и монотонно, как в бреду.

— А тут еще эта Клашка пришла к квартирной хозяйке — тетка она ей. Я не досмотрел, не было меня. А то эту мышь… — он сжал кулак так, что пальцы хрустнули. — Уж не знаю, что она Галке наговорила… догадываюсь, конечно. Только Галка после этого собрала вещи и ушла. Все равно бы ушла, я уж знаю, только все-таки непереносно. Любит она Витьку…

— Любит?

— А то нет? Иначе удержалась бы, думаешь? Никогда. Я как из Шекспира прочту:

— разве кто удержится? — он дохнул мне в лицо винным перегаром, только глаза были трезвые, ясные, до жути горящие глаза. — А она нет! Как отрезала. Тут и решил было: кончу Витьку. Ране не довел, теперь доведу. Только ведь кровью не умоешься и счастья не вернешь. Не бывает на крови счастья…