Но в последний момент, когда перо коснулось бумаги, Рихард понял, что не сможет написать имя Ленхен и вообще рассказать их историю на бумаге. Не здесь и не для этих людей. Кто-то сказал бы, что она была мертва, и ей уже было все равно. Но для Рихарда это было невыносимо — произносить ее имя здесь, в этих стенах, где ее будут склонять на разные лады. Где никто не поймет того, что произошло когда-то. Он не хотел, чтобы то единственное светлое, которое у него сейчас осталось, вывернули наизнанку и замарали. Достаточно было того, что все это и так было покалечено с самого начала, как Рихард понял со временем.

Он помнил, что говорили бауэры о выжженной земле. Не сразу она принимает семя, из которого может прорасти новый урожай. Не всегда получается вырастить на ней культуру и приходится ждать не один год, пока она восстановит все нужные для этого слои.

У него не было этого времени. И у Ленхен не было этого времени. Как не было иного места, кроме Швейцарии, где еще можно было найти клочок земли для посадки саженца их совместного будущего. Нигде больше, кроме этого небольшого куска земли, где не было войны. Он вспомнил, как тщательно обдумывал этот план, возвращаясь с неба на землю Остланда. Нельзя было просто укрыть ее где-то на территории Германии, даже в горах Альп или в любимом Орт-ауф-Заале. Только в Швейцарии, где не было выжженной войной земли. Где могли зажить его раны от острых игл, которые одну за другой загонял ему под кожу каждый день в России. Он знал, что всякое прикосновение к Лене будет давить на эти иглы, а они напоминать обо всем. Но возможно, в Швейцарии со временем они уйдут глубже под кожу, и боль не будет такой острой. И только при условии, что она никогда не узнает. Потому что она никогда не поймет и не простит. Этого нельзя простить. Никогда.

Рихард любил вспоминать моменты из Орт-ауф-Заале и в то же время страшился их. Потому что вслед за этими мгновениями, которые он старательно воскрешал — от праздника Светлой недели до целого дня, проведенного рядом с Леной, — медленно возникали в голове другие, мучившие его еще тогда, в усадьбе в горах.

Он торопился обвенчаться с ней не только потому, что хотел защитить ее своим именем и положением. Он хотел связать ее с собой до того момента, когда она снова станет ненавидеть его. Как русская должна ненавидеть немца.

Все было связано с ней. Даже скрытое прошлое, которое он не хотел воскрешать интуитивно, ориентируясь на тех эмоциях, что помнил по дням в Орт-ауф-Заале. Прошлое, которое он бы с удовольствием вычеркнул из своей жизни. Потому что оно разрушало все. И отравляло даже те светлые дни, когда он смотрел на нее на фоне лазури вод Заале и изумруда лесов Тюрингии. Наполняло горечью сладость моментов, когда она говорила ему о своей любви. Только обнимая ее, только целуя ее губы или любя ее, погружаясь в нее, растворяясь в ней, он забывал обо всем. Только Лена могла быть лекарством, способным исцелить его душу. Хотя бы на то время, пока не узнает обо всем и будет с ним…

Не вспоминать Остланд все равно было бы невозможно. Часть прошлого открывалась ему через следователя, который с каким-то странным наслаждением разбирал эти «интересные случаи», перечитывая при Рихарде очередной рапорт во время какого-нибудь допроса, которые возобновились спустя пару недель. Как сообщил ему во время игры в шахматы тюремный врач, эта задержка была связана с отъездом гауптштурмфюрера, связанным с делом фон Ренбек.

Рихард всегда боялся, что среди этих рапортов вдруг окажется один за подписью Лютца, такое предательство Рихард сложно перенес бы в этих стенах. Но пока все они были в большинстве своем только от Малыша Ралли, молодого фельдфебеля с головой и сердцем убежденного нациста, с которым у Рихарда не заладились отношения с самого начала. Даже его имя подсказал следователь, память никак не выпускала то на свет — Рудольф Беме.

— Он делает успехи, этот славный малый! — хвалил следователь автора аж пяти рапортов, как выяснилось со временем. — Недавно получил Железный крест в золоте. Эдак он и вас переплюнет когда-нибудь, фон Ренбек. Молодежь теснит старость!

Рихард только усмехнулся в ответ. У него самого была эта здоровенная звезда со свастикой, «Партийный значок для близоруких», как называли между собой его сослуживцы во Франции. Награда была такой помпезной, что он лично не любил ее и надевал только при визитах в штаб или на официальные мероприятия. Но он был уверен, что Беме относился к этому помпезному знаку совсем по-другому.

Пять рапортов. Первый из которых был написан после того самого первого совместного вылета. Малыш Ралли поднимал тост за здоровье и удачу Рихарда в тот вечер в ресторане для офицеров в Керчи, а сам уже успел положить на стол в управлении гефепо свой рапорт-донос касательно приказа фон Ренбек не убивать русского. Но Рихард уже тогда в тот вечер, понял, что никогда не сумеет наладить отношения с этим молодым летчиком. Ведь по пути в клуб офицеров, где располагался ресторан, тот показал свою низость, когда с силой толкнул с тротуара плечом не успевшую отойти в сторону русскую старушку.

— Куда ты прешь, старая кляча, когда идут немецкие офицеры? — деланно разъярился Малыш Ралли под дружный смех своих товарищей в группке, которой они отделились от остальных сослуживцев. Все молодые, дерзкие, гордые своим положением завоевателя. Старушка, разумеется, не поняла его, но склонилась низко, что-то бормоча и прижимая сверток к груди. Но Малышу Ралли не угодили эти извинения, которых он не понимал. Он выдернул из рук женщины сверток и, развязав резкими движениями узел тряпичного шнурка, перевернул его под отчаянный женский крик. С тихим шелестом рассыпались черно-коричневые крупицы незнакомой Рихарду крупы на грязные доски настила и жижу под ногами. Женщина наклонилась, чтобы собрать эти зерна, и Малыш Ралли толкнул ее в спину, заставляя упасть на колени в жидкую грязь.