Наверное, из-за тяжелых сердцу воспоминаний Рихард так и не смог насладиться в полной мере мастерством артистов балета и великолепной музыкой. Он занял место в самом укромном месте ложи, стараясь держать маску вежливой отстраненности на лице, когда его узнавали соседи по ложам или кто-то из публики в партере. Все эти бриллианты, шелка и бархат, мундиры с шитьем и орденами, улыбки, неподдельный восторг публики вызывали в нем целую волну отчуждения и негодования при мысли о том, что сейчас творилось в форте Цинна, в лагерях смерти, которые устраивали неугодным, или на фронте. Окружающее сейчас казалось спелым красивым плодом с румяными боками, внутри которого была лишь гниль. Снова вспомнилась тяжесть вальтера в руке отчего-то и желание избавиться от всего этого. Рихард попытался сосредоточиться на происходящем на сцене, но это привело к воспоминаниям (а может, к очередной придуманной картинке-обманке своего разума?) о том, как в огромной бальной зале Розенбурга порхала в свете луны воздушная фея, легко скользя по паркету.

Он столько хотел для нее сделать. Для него она была всем тем, ради чего можно было рисковать своей головой и своим будущим. Наверное, даже готов был бы, как в легендах и сказках, вырвать свое сердце и положить к ее ногам. Получил ли он хотя бы кусочек ее сердца в ответ? Правдой ли были те строки, которые она писала к нему после отъезда на фронт? Или они были очередной уловкой, чтобы и дальше пользоваться им ради своего блага?

Рихард с облегчением встретил финал постановки, радуясь тому, как никогда прежде. Из-за мыслей, постоянно крутящихся в голове, или из-за громкой музыки, а может, из-за напряжения, которое стало привычным спутником после выхода из тюрьмы, единственное, чего он желал — поскорее оказаться в тишине дрезденской квартиры Фредди. Но Доротея увидела знакомых и показала им знаками, что нужно встретиться в буфете. А еще она вдруг захотела лично поздравить Гзовскую с премьерой, о знакомстве с которой Рихард проговорился вчера вечером нечаянно.

По пути в комнаты Гзовской, куда их с Доротеей повел шустрый капельдинер, белобрысый подросток в ярко-красной форме, лавируя среди многочисленных зрителей, хлынувших на лестницу из этажей огромного зала, Рихарда ждал еще один сюрприз — его сослуживец по Килю, оберлейтенант Кунц, только на днях выписавшийся из дрезденского госпиталя и ожидавший вызова на фронт. Он забросал Рихарда вопросами, на многие из которых показалось предпочтительнее молчать, боясь дать слабину голосом от волнения при этой встрече с прежним миром, откуда его так неожиданно вырвало гефепо. Или снова начать заикаться от волнения, демонстрируя свой новый недостаток.

Рихард ненавидел лгать, но ничего не оставалось как короткими и скупыми фразами донести до Кунца легенду, которой словно ширмой прикрыли для всех остальных трехмесячное отсутствие Рихарда в эскадре. Она объясняла все, даже новые шрамы на теле и лице, полученные во время заключения и оставшиеся на долгую память.

— Вы были на испытании новой секретной модификации машины, фон Ренбек. Об этом не будут, разумеется, писать в прессе, но это уймет любопытство и прекратит любые вопросы, — инструктировал Рихарда следователь, даже не скрывая своей злобы оттого, что ему приходится впервые в карьере отпускать из своих рук. — Надеюсь, вы достаточно умны, чтобы держать язык за зубами о том, что было на самом деле.

Кунц поверил в каждое слово без сомнений, как привык верить всему, что знал в своем привычном мире. И даже пришел в восторг от новости, что может быть новый тип самолета, который поможет снова завоевать рейху превосходство в воздухе.

— О, только бы реально все получилось! Нам чертовски нужна она сейчас, такая машина, когда янки и томми практически без особых сложностей бросают свои адские бомбы на наши города. Вы слышали, майор, о недавней бомбардировке Берлина? Говорят, фюрер был просто в ярости от того, что союзники так свободны в небе рейха. Но что мы можем сделать? Нас так мало, что все наши попытки остановить налеты напоминают набор воды решетом. Вы слышали об оберст-лейтенанте «Фипсе»? Погиб в день вашего отъезда. Меня вот тогда же задело… Жесткая посадка. Подозревали перелом позвоночника, но обошлось. Пару месяцев в госпитале Дрездена, и я снова как новенький. Нам бы, конечно, хотелось, чтобы вы вернулись, господин майор, но рейху, разумеется, виднее…

После этих слов Рихард не мог больше слушать болтовню Кунца. Находиться в толчее этой громкоголосой толпы, в окружении мундиров со знаками в петлицах, так напоминавшими форт Цинна и лагери женщин-заключенных, стало совсем невозможным. Потому он был рад, когда капельдинер увлек их с Доротеей в сторону и провел коридорами в комнату, заставленную букетами оранжерейных цветов и где разливали по бокалам шампанское, несмотря на дефицит продовольствия. К облегчению Рихарда, Гзовская не стала вспоминать в их коротком любезном разговоре его странную просьбу в Берлине, с которой он обратился к ней чуть больше года назад. Словно и не было меж ними тогда разговора вполголоса о возможности (вернее, невозможности, как она дала намеками понять) танцевать в ее труппе русской из Остланда или не было присланных на адрес виллы в Далеме балетных туфель с запиской.

«Это удивительно, что в твоей жизни есть что-то или кто-то, кто заставляет верить в невозможное, кто сворачивает горы или хотя бы делает попытку этого, когда все кончено. Это что-то и помогает пережить все, что встречается на жизненном пути. Для вашей protege все кончено, к сожалению, господин гауптман. И в то же время для нее все только начинается. Я надеюсь на это и желаю ей этого от всего сердца».

Рихард вдруг вспомнил эту записку так отчетливо, словно сам написал ее. Потому что вдруг вспомнил, что перечитывал несколько раз эти фразы после, в полумраке последнего поезда до Эрфурта, гоняя в уме разговор с Гзовской и придумывая, что сказать Ленхен, чтобы не разрушить ее мечты вернуться на сцену. Чтобы не потерять тот волшебный свет в ее больших голубых глазах, который появился в те новогодние праздники. Тогда он даже подумать не мог, что именно одно из ее предательств предоставило ему возможность на несколько часов вернуться в Розенбург и подарить ей эти туфли.

Наверное, из-за этих воспоминаний о том, каким доверчивым идиотом он был, у Рихарда окончательно испортилось настроение в тот вечер. Он был не особо разговорчив, когда они с Доротеей возвращались из оперы. Его не захватывали красивые виды города, который, казалось, словно выпал из общего течения жизни в стране. Здесь, в отличие от других городов Германии, не было следов разрухи бомбежек или взрытых воронками мостовых. Только светомаскировочные шторы на окнах и агитационные плакаты на стенах зданий напоминали о том, что идет война. А горожане не носили на себе печати военного времени, и это оживление вдруг вызвало в Рихарде волну раздражения и какой-то странной злобы. Похожее на те ощущения, что появились в опере, когда он наблюдал за публикой в ложах и партере.