— А может, даже несколько месяцев, судя по остроте и интенсивности болей. Никто не может дать уверенный прогноз, одни догадки. Первый приступ был в апреле, и с каждой неделей последующий становится только сильнее и дольше. Морфий — единственное мое спасение сейчас. Лишь облегчение, но не панацея…

Морфий был в огромном дефиците с недавних пор, когда госпитали буквально заполонили раненые с фронта и пострадавшие от налетов. Даже за огромные деньги его было сложно достать, если не было связей. И связи эти должны были быть не только в медицинских службах, а именно в органах СС, контролирующих все и вся в рейхе. И если связи позволяли баронессе находить морфин, то именно деньги стали проблемой. Большую часть состояния она уже успела переправить в Швейцарию к этому моменту, обеспечивая возможное будущее после поражения рейха в войне, а морфий дорожал день ото дня все больше.

Рихард не стал озвучивать матери свою уверенность, что вряд ли кто-то из них двоих воспользуется этими средствами за границей. Но морфий он достанет для нее, это было безусловно. Любой ценой. У матери постоянно и без перебоя будет лекарство, пока Рихард жив и пока может подниматься в небо, как обещал ему когда-то следователь в форте Цинна. Кроме того, по его обращению к баронессе даже предоставили круглосуточный уход, приставив к ней сиделку. Крюк сделки с рейхом еще глубже вонзился в тот день под ребра, ускоряя наступления того дня, когда окончательно убьет его.

В начале июня, когда Рихард вернулся в эскадрилью, пришли дурные вести из Франции, о которых говорила мать в госпитале. Союзники все-таки «поддались требованиям Советов» и открыли второй фронт, осуществив высадку в Нормандии. Рихард полагал, что это стало возможно только с учетом того, насколько близко продвинулась Красная Армия к восточным границам Германии, но все-таки надеялся, что томми и янки все-таки дотянут до последнего, желая ослабить коммунистов как можно больше потерями во время боев с войсками рейха. Потому что все их союзничество — это лишь фикция, временный альянс. Лев и медведь в одной клетке, а они никогда не смогут сосуществовать мирно, эти два хищника.

Это был конец. Может, кто-то из гражданских все еще и не понимал этого, но большинство офицеров прекрасно видели, к чему идет. Войска, сражающиеся с коммунистами на Востоке, были обескровлены. У рейха не было ни людей, ни оружия, чтобы вести войну дальше. Вопрос был только в том теперь, когда падет последний солдат Германии, а не в том, каким будет финал — все одно поражение.

Что теперь будет со страной? С этими женщинами, стариками и детьми, которые не виноваты в том, что творили мужчины? Или все-таки виноваты?..

Мысли, не дающие покоя Рихарду, при воспоминании о том, какой он увидел Биргит в зале суда. И о том, что творили надзирательницы в лагерях, где он побывал. Как ни пытался Рихард не думать об этом. Каждое воспоминание о лагерях или его пребывании в России загоняло иголки под его кожей все глубже, причиняя боль. Все, на чем он желал сосредоточить свое внимание сейчас, защита своей страны. Быть может, удастся не пустить ни союзников, ни русских (особенно их!) в Германию, а заключить перемирие еще на границах страны, сохраняя ее существование. Это все, на что можно было надеяться сейчас. И только это могло спасти немцев от неминуемой кары, как виновных, так и безвинных, но ослепленных своей верой в фюрера и величие нации.

После высадки союзников и с каждым их продвижением по Франции судьба 200-й эскадры стала неопределенной. Все испытания были остановлены, остались только тренировочные полеты, чтобы новички набирали часы пребывания за штурвалом, а старички «разминали кости». То говорили, что их эскадру вот-вот отправят во Францию для пикирования на флот союзников, то шептались, что предстоит атаковать дамбы на реках и электростанции в России, чтобы повредить турбины и лишить коммунистов энергоресурсов и замедлить тем самым их наступления на Восточном фронте. Спустя пару дней к огромному удивлению и облегчению Рихарда, летчиков-испытателей вдруг собрали в штабе эскадры и объявили, что проект «Зельбстопфер» временно закрывается, а сами пилоты будут распределены по истребительным эскадрам, за исключением пары десятков молодых, которые отправляются в особую часть. Германии нужны были летчики, и все здравомыслящие высокопоставленные офицеры в Генеральном штабе понимали это, как и пилоты непосредственно на фронтах. Это было единственным разумным решением, которое многие в эскадре были готовы встретить аплодисментами.

И снова Франция. Но уже не такая, как прежде — покоренная, оттого смиренная и послушная. Теперь, когда стало ясно, что рейху сломали-таки хребет русские на Восточном фронте, почти уже отбросив до былых западных границ страны, когда союзники медленно, но верно закрепились и начали продвигаться от побережья Нормандии вглубь страны, все вокруг изменилось. Казалось, все резко пришло в движение, словно пробудившись от долгой спячки. Линия войск не выдержала, как когда-то на Восточном фронте. Пехота дрогнула, двинулись со своих мест батальоны, полки и дивизии. И все, что оставалось теперь Рихарду и его сослуживцам — прикрывать собой этот хаотичный отход, вылетая каждый день по нескольку раз и возвращаясь практически чудом с фюзеляжем, пробитым как решето.

В отличие от Восточного фронта Западный брал количеством, а не мастерством, и на один немецкий самолет приходилось не менее пяти машин союзников. Кроме того, мешала нехватка топлива и запасных деталей из-за невозможности поставок после разбитых «фургонами» железнодорожных путей. Несколько раз Рихарду приходилось садиться так близко к линии фронта, что казалось — все, это конец. Лишь чудом удавалось уходить от французов, которые с охотничьими ружьями в руках, только-только набравшись смелости выступить против немцев, отлавливали таких невезунчиков, как он. А один раз спасло только свободное знание английского языка, позволившее обмануть «лягушатников», притворившись пилотом томми. Одетых в почти одинаковые летные комбинезоны, их можно было легко перепутать, особенно когда с неба падали сразу оба противника воздушной схватки.