— Не прочтешь? — обеспокоенно проговорила баронесса, когда Рихард убрал письмо под подушку, взглянув на строки, написанные чуть угловатым почерком Адели. — Мне стоило огромных трудов наладить связь с Брухвейрами сейчас. И это удивительно, что на протяжении стольких лет твоя невеста не только помнит о тебе, но и готова идти на такие поступки — принять незнакомую ей женщину в Швейцарии по твоей просьбе (да-да, не смотри так, я читала и письма Адели к тебе!) или устроить шумиху в британской прессе во время процесса, чтобы его не «замолчали». Ты так и не понял, откуда во вражеских газетах появилось твое имя, и рейху пришлось думать, как вывернуться из этой ситуации. Адель определенно заслуживает того, чтобы ее письмо прочитали и даже более того — чтобы на него ответили, не считаешь так?! Хотя бы из благодарности!

— Когда-то ты даже имя ее слышать не желала, — напомнил Рихард, скрывая за фасадом привычной отстраненности свое удивление и любопытство этой перемене. — А теперь называешь Адель моей невестой и готова стать посыльным между нами?

— Ты никогда прежде не позволял себе так разговаривать со мной, — холодно ответила баронесса. — Что ж, желаешь продолжать в таком тоне, то изволь. Я просто узнала, что невестка-мишлинг — это не самое страшное зло. Все познается в сравнении, и я превосходно убедилась в этом на своем опыте!

Мать и сын схлестнулись жесткими взглядами после этой реплики. Теперь эта встреча мало напоминала свидание близких людей, судя по тому холоду, что вдруг наполнил госпитальную палату.

— Ты едва не погиб из-за этой русской. И не один раз, как выходит! И должен уже понимать, что есть женщины, которые толкают к гибели, а есть такие, что станут спасением. Адель — из числа последних, как бы я ни хотела обратного, — баронесса взволнованно прошлась по палате, собираясь с духом, а потом вернулась к постели сына и склонилась над ним, чтобы ни одно дальнейшее слово не донеслось до кого-то кроме него. — Послушай меня, Рихард, и обдумай хорошенько то, что я скажу сейчас. С начала года в высших кругах ходят слухи, что союзники все же поддадутся на уговоры русских и откроют второй фронт. Томми и янки ни за что не позволят коммунистам взять победу в этой войне. Рейх не потянет войну на два фронта, это ясно как день даже мне. Нам очень нужно иметь друзей среди тех, кто близок с союзниками. Ты же знаешь, Брухвейеры всегда имели связи в Британии и Америке. Но все же есть разница ради кого использовать их — ради племянника бывшего сослуживца или ради собственного зятя, верно?

— Чтоб жить, должны мы клятвы забывать, которые торопимся давать… [183]

Рихард не понимал, почему его злость на мать никак не стирается временем. Наоборот, каждое ее слово касательно Лены было очередным поленом в огонь ярости, разгоравшейся все сильнее и сильнее. Аж застучало в висках от наплыва этих чувств и стыда, что он готов причинить боль маме. Не физическую, нет. На такое он никогда бы не смог пойти. А вот ударить словом… Подло и низко, но ничего не мог с собой поделать, потому что адская смесь эмоций требовала выхода, угрожая убить его физической болью. Его тут же затошнило — то ли от отвращения к себе самому сейчас, то ли последствием травм.

— Я рада, что ты помнишь английских классиков. Тебе это может пригодится в будущем, — невозмутимо отреагировала на цитату Шекспира мать, выпрямляясь с холодной улыбкой на губах. И тут же сменила тему их разговора, обсуждая его здоровье и последние новости из жизни родственников и знакомых. В последнее время эти вести были похожи друг на друга — в основном, о смерти или ранении на фронте или во время многочисленных налетов на Германию. За последние годы война сдвинулась в обратную сторону, к рейху, и потянула за собой страшные последствия, от которых раньше страдали другие.

Мне отмщение, и аз воздам… Истина, которую забыли в последние годы в Германии, поддавшись идолопоклонничеству и презрев святые каноны за ненадобностью.

Мать не рассказала о том, насколько болезнь прогрессировала за последние месяцы. Словно вдруг проснулась от спячки и решила взять сразу по максимуму за долгое время покоя. Рихард узнал об этом только, когда неожиданно для матери вернулся на виллу в Далеме, решив продолжить восстановление в стенах родного дома и освободить палату в госпитале тому, кому это более было нужно.

Вилла встретила его полумраком затворенных ставень и задернутых штор и пугающей тишиной, которую разорвали спустя считанные минуты стоны острой боли. Рихард в мгновение ока взбежал по лестнице на второй этаж, узнав голос матери, совершенно позабыв о своем еще не восстановившемся здоровье, настолько сильна была его тревога. Это действительно была баронесса. Она лежала в постели, уткнувшись лицом в подушку, сбивая простыни ногами при очередном приступе. В спальне пахло лекарствами и потом, без слов выдавая атмосферу боли, страха перед смертельной болезнью и подавленности, царившей среди роскоши хрусталя, бархата и лепнины потолков виллы.

— Мама, — тронул Рихард мать за плечо, поражаясь тому, как ощущается кость ключицы сейчас через тонкую ткань пеньюара. Она вздрогнула от неожиданности и повернула к нему лицо с плескавшимся в глазах безумием от боли, терзающей ее тело. Он никогда не видел ее такой. И только в ту минуту он заметил, как она постарела — боль отобразила все морщины на ее лице, растрепанные волосы не скрывали серебро седины в ее светлых волосах. Видеть ее такой было невыносимо больно.

— Год, может быть, полтора максимум, — глухо рассказывала баронесса Рихарду приговор врачей, когда они сидели плечом к плечу в постели, как когда-то в детстве, когда в редкие моменты мама в шикарных нарядах и сверкающих гарнитурах приходила перед отъездом на какой-нибудь раут или в театр в спальню сына, чтобы почитать ему что-нибудь на ночь. Он любил эти редкие вечера, когда засыпал, убаюканный ее мягким голосом, вдыхая запах ее пудры и духов. Только теперь не его голова лежала на плече матери, а наоборот.