Происходящее вдруг стало напоминать какой-то сон. Вот из туманной поволоки шагнул к Лене Соболев, недовольно поморщившись при виде ее привычно завитых локонов и светлого шелкового платья под бархатным пальто. Вот он спешно потянул Лену за локоть из объятий Кристль, и та растворилась в тумане, как и Пауль за ее спиной, и домик с руинами вместо второго этажа, в котором Лена провела столько месяцев и столько пережила. Постепенно скрывались в тумане улочки Фрайталя, по которым она ездила на велосипеде на работу — развалины домов, горы битого кирпича, вздыбленные кое-где мостовые, которые еще не успели отремонтировать. А вот на станции было уже не сильно похоже на сон — слишком громко, суетливо и многолюдно, несмотря на ранний час, и облака тумана, к которым присоединился паровозный дым, уже стоявшего на перроне поезда.

— Наш вагон — третий, — это было единственным, что произнес Костя с момента, как они ушли с Егерштрассе. Он по-прежнему держал ее за локоть, словно опасался, что она вот-вот вырвется и убежит, переменив решение. — Я не смогу дождаться отправления, иначе опоздаю.

Лена понимала, что видит его сейчас в последний раз. На память почему-то тут же пришло, как они прощались когда-то в Минске. И она сама потянулась к нему, чтобы обнять. К ее удивлению, он не оттолкнул, а наоборот прижал к себе свободной рукой.

— Спасибо тебе за все, что ты сделал для меня, Котя, — прошептала Лена в его ухо, ощущая комок невыплаканных слез в горле. — Спасибо за все…

Она ждала, что он скажет, что делает это ради памяти Коли или что-то в этом роде, как неоднократно подчеркивал прежде в разговоре с ней. Но он промолчал. Только улыбнулся ей как-то нервно, когда она отстранилась от него. А потом полез в карман галифе и достал маленькое, еще не созревшее толком яблоко, которое где-то каким-то чудом раздобыл сейчас.

— Витамины для Примы? — произнес Костя хрипло сдавленным голосом, и она побледнела и чуть скривила губы от ударившей тут же боли. И он обнял ее. На этот раз крепко-крепко, чтобы она спрятала свое горе, которое прочитал в ее глазах, на его плече. И все говорил тихо про Москву и про Большой театр куда непременно поведет ее, как вернется из Германии, не подозревая, что ранит ее напоминанием о сцене и о несбывшихся мечтах.

Театр, в котором она уже никогда не выйдет на сцену, а будет только зрителем в партере. Если когда-нибудь соберется с духом, чтобы ступить на порог.

Говорил, что планирует демобилизоваться скоро, быть может, зимой, но точно не позже. Что все наладится, что они оба забудут прошлое как страшный сон и будут строить такое будущее, которое затмит все-все худое пережитое и будет лучше разрушенного нацистами. Что у них все еще будет. Обязательно будет!

Костя все говорил и говорил, обнимая ее крепко и обжигая своим горячим дыханием ее ухо. Не подозревая, что она уже все решила, и это их прощание. Что она собирает сейчас каждую секунду из этого момента: запах его гимнастерки, звук его голоса, крепость его объятия, чтобы сохранить на память. Что она старательно не думает о том, что до безумия хочет обнять совершенно другого мужчину, которого уже не имела ни малейшего права обнимать. И что пытается побороть внутри стойкое ощущение, что совершает сейчас самую большую ошибку в своей жизни.

Поезд разорвал их объятие длинным гудком, напоминая, что готов к отправлению в Берлин.

— Через три минуты отправится. Нужно торопиться, — посмотрел на часы Костя, пряча тем самым свою неожиданную робость и неловкость от взгляда Лены. — Я помогу тебе устроиться в вагоне, а потом пойду.

— Ты так опоздаешь, — заметила Лена. — Я могу сама, не переживай.

— Тогда иди в вагон, Лена, — ответил Костя с каким-то странным нажимом. И Лена поняла по его взгляду, что ее сомнения сейчас как на ладони для него, и что он боится, что она не уедет в Берлин, изменив решение. Чтобы успокоить его, Лена забрала из его руки свой чемодан и поднялась с его поддержкой по ступеням в вагон.

— Увидимся в Москве, — улыбнулся ей нервно Костя, когда она взглянула на него перед тем, как скрыться в вагоне. Наверное, надо было ответить. Успокоить его напряженные нервы. Но она не хотела лгать ему. Больше не хотела. Только сжала пальцами яблоко, которое все еще сжимала в ладони, и прижала его к губам, стараясь подавить рыдание, теснившееся в груди.

Все же в порядке. Она возвращается домой. К своим родным, похороненным в Минске, чтобы ухаживать за ними. К Лее, которой так много хочется рассказать и все объяснить.

Она возвращается домой. Вот решилось. Это самое правильное сейчас. Это самое нужное. Это самое важное.

Но почему же она никак не может подавить в груди ощущение какой-то непоправимой ошибки?

Зачем здесь был этот русский? Что хотел здесь найти?

Эти вопросы все не шли из головы, мешая спокойному сну. Странно, он выматывался каждый день в хлопотах подготовки к отъезду настолько, что падал в постель каждый вечер без сил. Падал, но не засыпал. Бессонница стала привычной спутницей последних дней. Рихард был раздражен не только потому, что она не давала полноценного отдыха, мешая восстановлению, и не только потому, что во снах можно было уйти от реальности. Бессонница приводила с собой неизменных спутников — тягостные размышления и безжалостное сожаление, которые терзали и терзали его до самого рассвета. И тогда он поднялся со смятой постели и ушел на озеро встречать первые часы очередного летнего дня, заполненного суматохой и волнениями о транспорте. Не его волнениями. Его не особо волновало, что именно удастся вывезти из Германии. Судьба нажитых богатств фон Ренбек, за исключением фамильных и памятных предметов, которые передавались из поколения в поколение, его сейчас совсем не трогала. Если бы не желание поддержать Адель в ее стремлении спасти от русских как можно больше имущества, он бы, наверное, вообще не занимался этим. Потому что в голове неустанно в числе прочих крутилась мысль, что все это должно стать расплатой. И то — этого не хватит, чтобы полностью рассчитаться по счетам, которые предъявят сейчас после поражения Германии.