За перекрестком Рома сворачивает в лес. Фонари заканчиваются. Сосны и ели растут близко к дороге, кажется, еще немного, и начнут чесать крышу машины ветками. Далеко впереди, за призрачной границей света фар, что-то перебегает трассу.

Они проезжают под остатками пешеходного моста, на нем растянут баннер «Трасса здоровья» и пожелание многих километров. Узнавание нарастает, как гудок приближающегося поезда. Голова пульсирует, мигрень наползает неотвратимо, как грозовая туча, Нику вот-вот стошнит. В больнице ей выписали таблетки на этот случай, блистер лежит в нагрудном кармане куртки.

— Останови здесь, — просит она, и Рома съезжает на обочину, хрустит коробкой передач. Он поворачивается к Нике. Половина его лица освещена, а половина откушена тьмой — совсем как у Ленина на стеле. Только глаз поблескивает.

— Укачало?

Она хочет сказать нет, потом кивает. Иногда проще соврать, чем объяснять, в чем дело.

— Сейчас вернусь. Дай сигарету.

Рома делится «пэл мэлом» из мятой пачки.

Сначала Ника курит, стоя на снегу в ярко-желтом свете фар, будто на него разлили масло. Мысы ее ботинок тоже будто в масле. Она рассматривает Ромин пикап: потрепанный, двери поцарапаны, открытый кузов, в который можно положить лося. Мимо проносятся машины, поднимают воздушные волны, и те бьют Нику в бок, толкают к лесу. Она не курила, пока была в больнице, и мир слегка плывет. Боль в затылке усиливается.

Докурив, Ника находит в кармане блистер с обезболивающим, глотает таблетку. Натягивает шапку, заправляет под нее пряди коротких вьющихся волос. После включает фонарик на телефоне, лезет через сугроб на обочине. Ты куда, кричит вслед Рома из машины. Ника кричит, что в туалет, обходит покосившуюся беседку для пикника. Она заходит в лес медленно, как в ледяную воду, и трогает пальцами ног невидимое дно. Тьма намерзает на лицо слоями. В раструбы высоких ботинок забился снег и теперь тает, отчего щиколоткам холодно.

Свет фонарика ложится на указатель лыжной трассы. Ника погружает руку в снег под ним, и пальцы упираются в голую кость, ниже проваливаются в пустые глазницы. Череп косули — все еще на месте, надо же. Ника выключает телефон. Достает блистер с обезболивающим, проглатывает таблетку.

Ветер свистит, и что-то звенит, как подвески на качающейся люстре. Глаза привыкают к ночи, та светлеет. Проступают контуры деревьев, пульсируют в такт сердцебиению.

За деревьями движется тень — коренастая, большая, на холке горб.

Медведь.

Ника не шевелится. Медведь беззвучно обходит ее по дальнему кругу. В какой-то момент он скрывается из виду, его тень сливается с другой тьмой, и Ника вновь одна. Шарф от дыхания намок, теперь он липнет к подбородку.

— Выходи, — говорит она.

Хрустально звенит слева. Тьма уплотняется, и чей-то взгляд изучает Нику, она чувствует его щекой.

Если включить фонарик, то слабый мазок света выхватит пепельные волосы, белую женскую грудь и живот, татуировку на левом боку, темную, будто волглая полость, нарывы на бедрах и сгибах локтей. И белая кожа будет искриться, как заиндевевший лес зимой. Будет сиять.

Это если включить, но телефон с фонариком лежит в кармане.

Темнота липнет к пуховику, втекает через ноздри…

— Ника! Ника, твою мать! — доносится крик Ромы.

Все-таки знает ее имя, надо же.

Ника вздрагивает, моргает. Вдруг чувствует, как во рту расползается медикаментозная горечь. Мороз кусает лицо, немеет кончик носа. Хруст сминаемого снега приближается, по синеватому насту вытягиваются две тени — одна принадлежит Нике, другая Роме. Кроме них в лесу нет никого.

Ника оборачивается и щурится от фонарика, направленного в лицо.

— У тебя все нормально? — Рома явно интересуется не самочувствием.

— Просто задумалась.

— А лучше тебе думается хуй знает где в лесу. Я понял, не дурак.

Он пропускает Нику вперед, сам идет следом, судя по тихой ругани — проваливаясь в снег.

Увидит ли он Белую деву, если обернется? Отблеск света в ее распахнутых глазах, подернутых молочной пеленой, две точки в плотной лесной тьме.

Вряд ли.

— Зря всполошился, я не сбегу, — поясняет Ника через плечо. — Я же не ебанутая. Дашь еще сигу?

выдох второй

Чем старше Ника становится, тем растеряннее ведет себя при встрече мама. Она много и беспомощно смеется, будто совсем не понимает, как себя вести. Хотя с чего бы ей понимать.

Последний раз они виделись года два назад, мама приезжала в Омск. Из-за таблеток Ника помнила происходящее довольно смутно, одни размытые тени, никаких деталей или слов. Мамин голос будто капал из белесого ничто, созданного препаратами, спрашивал, не хочет ли Ника перебраться к ней поближе. Хотя нет, она говорила «к ним», а уж «к ним» Ника точно не собиралась. Ей прекрасно жилось в отдельной квартире, в другом городе, без посторонних глаз и посторонних правил. Она наблюдалась у нанятого мамой психиатра, плохого ничего не делала. Просто захотелось больше свободы — она имеет право, она так посчитала. Почему девушка считается недееспособной, если она в состоянии проживать одна?