На стенах роспись: свастики, сердца, члены с яйцами, слова на русском и английском. Штукатурка кое-где осыпалась, из-под нее проглядывают деревянные тонкие рейки. Поверх этого память накладывает подъезд двадцатилетней давности, освещенный, теплый, выкрашенный в нежно-зеленый и белый. Нежно-зеленый давно стал болотным, белый превратился в серый с черными подпалинами. Перила погнуты, изгибаются ржавыми сороконожками, в лестнице вдруг обнаруживается провал — Ника чудом в него не попадает. Она светит внутрь той дыры, но свет не пробивает сытую сыростью тьму. Двери квартир на первом этаже распахнуты, одна вообще отсутствует. Внутри разодранные матрасы в рыжих пятнах, снова мусор, отклеились обои, висят провода. Из-за мороза в подъезде ничем не пахнет, и Ника впервые рада, что на улице зима.

Этаж выше залит солнечным светом, отчего иней на стенах искрится. Здесь под инеем тоже есть роспись, уже поблекшая, другая: убийцы, вон отсюда, твари, сатанисты, нелюди. Ника помнит, как ее нашла: она собиралась идти в школу, постояла перед надписью и вернулась домой. В тот день она школу прогуляла. Когда отец был жив, никто бы на такое не отважился.

На миг Ника становится той девочкой, которая видит Надю, Лену и Айту в школьных коридорах. Которую столкнули с лестницы на перемене. Которую отказалась осмотреть школьная медсестра, после чего пришлось ехать в больницу. Которая вскоре переедет в другой город. Но это всего лишь миг, он быстро проходит.

На противоположной стене, рядом с квартирой номер семь черными жирными буквами написано:

ОН НЕ УШЕЛ

ОН С НАМИ

Ника наводит камеру телефона — нет, надпись настоящая. Она смотрит на квартиру номер семь, на дверь, которую открывала много раз, на косяке которой изнутри есть отметки ручкой: пять лет, шесть лет, восемь.

Ника толкает ее ногой.

Теперь поверх годовых отметок пятна затушенных бычков. Дверцы шкафа в прихожей оторваны, брошены на пол, рядом валяются рыжие фантики от конфет «Коровка». В шкафу лежит пустой пакет из-под чипсов и что-то серое, небольшое. Ее игрушечный заяц, догадывается Ника и вытаскивает его из-под мусора за ухо. Когда-то пушистый, теперь он смерзшийся кусок ткани и ваты, пластиковый глаз оторван. Ника с мамой уезжали второпях, вдвоем, взяв самое необходимое. Из отцовского дома за городом они вообще ничего не взяли — туда их просто не пустили.

В пустые окна врывается ветер, подоконники и часть пола под ними замело. Родительская спальня пуста, ни мебели, ни матрасов, только битые бутылки на полу. В Никиной комнате чужая двуспальная кровать щерится выбитыми рейками. Из потолка торчит провод от люстры.

Нику ждут в зале. Гостья сидит во главе обеденного стола, там, где обычно ела и делала уроки Ника. Глаза девушки закрыты, рот закрыт, лицо безмятежное и белое, покрыто инеем, как стены комнаты. Волосы убраны в хвост, ладони лежат на столе и повернуты вверх — она будто ждет, когда ее возьмут за руки. От локтя до запястья чернеют порезы, кожа в потеках. Столешница накрыта темным стеклом — залита кровью, вдруг понимает Ника. Та растеклась и замерзла.

Ника резко выдыхает. Считает до десяти, потом до двадцати. Щелкает резинкой по запястью, снова, и еще раз, пока та не рвется.

Труп не шевелится и не исчезает.

У трупа знакомое лицо.

Снаружи за окном смеются, играя, дети, шуршат санки, тенькают синицы. Гудит проезжающая машина. Солнце ведет холодным лучом по столу, отражается от латунной подвески-бубенчика. Прядка волос подрагивает на ветру, щекочет мертвый лоб.

Ника достает телефон, наводит камеру на труп. На фото труп есть тоже.

Она отправляет снимок Роме, пишет:

ты тоже ее видишь?

Ждет ответа.

Девушка ждет тоже.

Душа четвертая

выдох первый

Рома проваливается по щиколотку в плотный скрипучий холод. Снег пористый, присыпан обломками веток, корой, мелким сором. Березы растут из склона, как седые редкие волосы. Рома считает их стволом карабина — ведет влево, затем вправо.

Движения нет.

Чуть дальше, под соснами, наст тоньше, недавно по нему бежали косули и заяц. Снег прошивают алые точки — кровь? Рома идет по ним и замечает поодаль глубокий след. Свежий. Медвежий.

Рома осматривается. Хватается за рацию и убавляет громкость, чтобы не зашипела не вовремя и не привлекла внимание. Пальцы не слушаются, и дело совсем не в морозе. Позиция плохая, с медведем карабин вряд ли поможет, это не косулю срезать. Но Рома вжимает приклад в плечо так, что сводит руки и спину.

Большие лапки, шепчет Никин голос над плечом, мочку уха обдает теплом. Рома резко оборачивается, оглядывает снежные мягкие заносы, черные стволы деревьев — пусто.

В лесу тихо. Хорошо, что на этот раз никто не притащил собак — знакомый из-за них погиб. Собака была трусливая, необученная, сперва раздразнила медведя, а потом побежала искать защиты у хозяина. Медведь за ней, ну и задрал обоих.

Что там советуют при встрече с шатуном? Притвориться мертвым? С голодным зверем это вряд ли сработает. Испугать тоже не получится. Нужно скорее возвращаться, причем тем же путем. Найти укрытие.

Минуты тянутся. Медведя не видно, и Рома нажимает тангенту:

— Это Ромео. Походу, тут шатун.

— Что? — тут же отзывается дядя. — Ты его видишь?

— Нет, только следы.

Рацию тише сделай, встревают остальные, где находишься, пизди поменьше и вернись к машине.

— Нахожусь у елок, выше от точки, где разошлись.