Я помню ночной зимний лес, деревья, залитые светом стоп-сигналов, знак лыжной трассы. Машина чуть раскачивалась, когда багажник открыли, и что-то гулко стукнуло, ударившись. Помощники отца взяли кого-то под руки и потащили по тропинке. Ника, выходи, сказал спустя какое-то время отец, открыв дверь. Ему как будто нужен был свидетель. Я вылезла с заднего сиденья, пошла, не поднимая головы, считая следы босых ног на снегу.

Я помню семерых мужчин в масках. Они встретили нас в лесу. Горел костер, освещая подношения духам, скользил по черепу косули у корней сосны, а дальше за деревьями была лишь синяя тьма.

Отец вывел меня на свет и сказал, что я преемница и должна учиться. Чему — я так и не поняла, мне было холодно, домой хотелось, я не желала снова слышать крики, песни, что угодно. Наставники тоже были против, говорили, что мне здесь не место. Громче всех возмущался Китаев.

Ты боишься, спросил его отец с усмешкой. Ты что, нетверд духом? Тот, кто нетверд духом, нетверд и в остальных местах.

Я отошла в сторонку, туда, где на снегу сидела Лена — почему-то босая, в белом платье с кружевом. Она меня не узнала: на приветствие не ответила и в принципе меня не видела, только смотрела на огонь костра и улыбалась. Ей словно не было холодно, совсем. Один из наставников помог ей подняться, снять платье. Я помню ее, абсолютно голую, абсолютно белую, и эту белизну нарушала лишь татуировка на весь бок.

Лена взяла наставника под руку, и они вдвоем ушли в лес, мимо черепа косули, в неизмеримую, полную шорохов тьму.

Кстати, ты знал, что у тел, которые лежали в лесу зимой, кожа обесцвечивается и конечности немного усыхают? Голова, руки и ноги вымерзают первыми, а туловище может оставаться мягким долго. А вернешь их в тепло, как яблоко с мороза, и они тут же начинают гнить. Но это так, интересный факт.

Говорят, Белая дева является перед страшными бедами. Может быть, в следующий раз, когда ты поедешь по Чуйскому тракту, ты ее увидишь. Тогда не останавливайся, не оборачивайся, не фотографируй. Следи за дорогой и будь осторожен.

Извини, что голосовым.

выдох пятый

Ника открывает глаза. Над ней синева, в которую упираются верхушки сосен. Лабаз, рядом на ветках сидят вороны, смотрят на Нику. Она пытается пошевелиться — вроде бы все цело. Даже мигрени нет. Рука наталкивается на обечайку и задубевшую на морозе кожу — это отцовский бубен. Видимо, Ника его задела, когда пыталась уцепиться за лабаз, и тот упал.

К деревне она возвращается по своим следам. Бубен оттягивает руку, становится все тяжелее с каждым шагом от лабаза, раскаляется и, кажется, вот-вот оплавит куртку. Ника курит около автобуса на площади, ждет час до отправления, следит за стаей собак, которые греются в предбаннике магазина, — косматые, тощие, рыжевато-белые. Одна продавщица их выгоняет, они толкутся у входа, заходят за покупателями обратно, вторая сотрудница тайком кидает им колбасу. Затем автобус везет Нику вдоль Оби и заснеженных полей, на ясном небе галочки птиц — наверное, вороны следуют за ней. Она не чувствует холода и голода, она не хочет пить, она сама — как кусок синевы, в которой кружат птицы.

Гости приходят сразу после того, как Ника снимает куртку и ботинки. О том, что кто-то пришел в гости, Ника узнает еще до звонка в дверь.

Света ждет Нику в зеркале в коридоре. Она в том же белом платье с кружевными рюшами, в каком сидела за столом, красивая, сине-бледная, очень встревоженная. Хмурясь, она говорит о чем-то, но из зазеркалья не доносится ни звука.

— Прости, но я тебя не слышу, — отвечает Ника.

Света указывает на входную дверь.

В дверь звонят. Глазка все еще нет, жалеет Ника.

— Кто там? — она спрашивает, не надеясь услышать ответ. Бубен убирает в шкаф за зеркалом.

— Дядя Толя, — отвечает голос Китаева.

Света качает головой, но Ника все же отпирает. К сожалению, Китаев за дверью настоящий, с ним два незнакомых Нике парня. Захлопнуть дверь она не успевает, Китаев вваливается сразу же, выставив перед собой торт.

— А где мама?

— Приболела, — бодро отвечает Китаев. — Это тебе.

— Что празднуем? — Ника рассматривает торт через пластиковый купол: много крема, розочки, из разряда торжественной выпечки, которая на деле не вкусна и заветривается на столе.

— Подумал, что ты давно тортов не ела, — Китаев оглядывается. — А у тебя неплохо. Даже чисто.

Ника поправляет бамбуковую салфетку на столе. Рома говорит, что в ее квартире пусто. Время от времени пытается ей помочь, приносит ненужную ерунду вроде вот этой салфетки, новой подушки или прикроватного коврика, без которых Ника обошлась бы. Но в итоге ей эти вещи нравятся. С ними, конечно, лучше, чем без них.

Китаев сбрасывает пуховик, идет на кухню. Света в зеркале снова указывает на выход — вали, мол, понимает Ника. Она сует босые ноги в ботинки, тихо открывает дверь, но на этаже ее ждут парни Китаева. Они стоят у лестницы, не обойти.

— Все в порядке? — Китаев выглядывает с кухни.

Ника кивает, возвращается в квартиру.

— Ты будешь чай? — спрашивает она, нащупывая телефон в кармане.

— Я заварил уже. Все, как ты любишь, садись.

Что делать — Ника садится за стол. Торт уже нарезан, один кусок ждет ее на блюдце. Китаев хозяйничает: наливает Нике чай, придвигает сахарницу, и Ника в который раз поражается его умению чувствовать себя как дома везде и всюду. Она пишет Роме сообщение: приехал Китаев. Отправляет. Блокирует экран.