— Давай-ка я отведу тебя домой, — сказал он. — Я друг твоей мамы. Зови меня Толей.

Он протянул мне руку.

— Я помню, как тебя зовут, — сказала я и встала сама. До дома шла, держась от Китаева чуть в стороне, чтобы, если потребуется, сразу бежать. На этот раз отец меня не спас бы. Но Китаев вел себя спокойно, лишь поднялся со мной до квартиры и рассказал матери, что произошло — звучал его рассказ так, будто он отбил меня как минимум от группы гопников. Мама даже прослезилась и позвала его пить чай.

Китаев стал нас навещать. Говорил, что по делам в Омске, но дела его всё не заканчивались — как не заканчивались продуктовые пакеты с красной икрой, цветы и деньги в конвертах. Он рассказал маме про записанные на нее и на меня активы. Она тут же уволилась из гостиницы и заявила радостно, что теперь работать вообще никогда не будет. Великий дух нас спас, Ника, я знала — он придет. В юридических вопросах она не шарила и, если бы не Китаев, не полезла бы выяснять, так и сидела бы за стойкой регистрации. Он стал для нее посланником отца. Наш спаситель, так она сказала мне однажды и помолилась за Китаева на кухне.

Он беспокоился о моем здоровье, спрашивал, обследуют ли меня регулярно. Примерно в то же время головные боли усилились. Один раз меня накрыло конкретно: вместо произнесенных слов я слышала лишь приглушенный стук, словно в животах у говорящих прятались бубны. Меня увезли в больничку. Китаев долго беседовал с мамой за закрытыми дверями, в чем-то убеждал, мама выходила с заплаканным лицом. В итоге очень быстро комиссия и суд постановили, что мне нужен опекун — и после совершеннолетия. Всегда.

Китаев как-то пришел в гости, когда мамы не было дома. Сели пить чай — мама меня учила, что любого гостя нужно напоить, даже если этот гость тебе противен. Так положено. Китаев начал издалека, о погоде, природе, жизни в Омске, врачах, и наконец задал неожиданный вопрос: где мне будет лучше, в Староалтайске или в Омске? Я, конечно же, сказала, что мне нравится в Омске.

Хорошо, сказал он, тонко улыбаясь. Я понял.

Когда мне исполнилось восемнадцать, мама уехала с ним — «мы посоветовались с Толей и решили», так она сказала. Я была ему за это благодарна. Я была им в тягость, они мне тоже. Жить одной приятнее. К ним в гости я не ездила — во-первых, мне страшно. Это мне передалось от мамы: она не летала сама, как-то рассказывала мне о самолете, который загорелся в воздухе, и десять минут до столкновения с землей все пассажиры задыхались. Во-вторых, мама и Китаев боялись, что я в полете что-нибудь выкину. Отпускать с незнакомыми людьми меня в машине страшно, приезжать самим им тоже было сложно, сплошь дела.

Я пробовала завести друзей. Иногда видела статьи о «Сиянии» — мои одноклассники из Староалтайска все еще давали интервью, в которых называли меня психопаткой. В больничке я познакомилась с девушкой. Она была моей ровесницей, а с ровесниками я сходилась редко. Она мне напомнила Надю — много смеялась, шутила, излучала отчаянную, нечеловеческую радость, подарила мне блестящую пудру. Мы обменялись телефонами, договорились встретиться «на воле». Она была уверена, что мы еще увидимся. Но когда я набрала ей через две недели, ответил печальный незнакомый женский голос: «Риты больше нет».

В том году лето в Омске было очень жарким. Я слышала, у вас было, наоборот, аномально холодно, а у нас — двадцать шесть – двадцать восемь градусов. Квартира напоминала включенную духовку. Я распахнула окна, задернула занавески, чтобы солнце не жарило, но все равно не помогало. Тогда я села на балконе, в уголке тени, и ловила слабый ветерок. За аллеей на набережной реки фотографировались свадебные пары, выпускали голубей, осыпали друг друга конфетти. Они как будто находились в отправной точке, из которой возможно только далекое счастливое плавание. Медленно текла Омь, за ней виднелся речной порт, не очень живописный.

Я набрала маме. Она не ответила.

Я спустилась на два этажа и позвонила в дверь пожилой соседке. Мы познакомились на лавке у подъезда. Я сидела, смотрела какое-то видео на телефоне, соседка села рядом и вслух пожаловалась, что сумка тяжелая. Я поняла намек и предложила донести, с тех пор иногда ходила для нее в продуктовый. Но на этот раз, когда соседка открыла дверь, за ней были живые голоса, детские визги, стук посуды, пробежали дети, лукаво на меня поглядывая. Вам нужно что-нибудь, спросила я. Нет, дорогая моя, сказала она улыбаясь, сегодня приехали дети. Кивнув, я отступила и вернулась к себе.

На кухне в той квартире мне нравилось сидеть и пересчитывать кафельную плитку на фартуке над раковиной. Одна желтоватая, одна не отмывается, две с щербинами, двадцать штук ополовиненных. Чуть больше чем один процент.

Я выпила таблетку и легла на диван — на такой жаре даже отжиматься было тяжело. Свет за окном забронзовел, день убывал. Снаружи проносилось время: листья вырастали и опадали, снег таял, самолеты летели, люди умирали и женились, рождались дети, и лишь я оставалась в неизменном положении — на диване, смотрела на обои, которые поклеила сама пять лет назад. Город менялся под людей, мое тело меняло форму под диван.