Есть целый спектр — так сказал мне врач. Вокруг нас ходит много дееспособных шизофреников, стоящих на учете или вообще не диагностированных.

Где я в том спектре? У меня есть опекун, значит, я нахожусь в самой беспросветной части. С восемнадцати лет я живу одна и до сих пор не умерла — значит, не в худшей.

Головные боли пришли с первыми месячными. Они наползали, как грозовой фронт, сначала закручивались на границе затылка, после разрастались в голове, вытесняя глаза и мозг.

Примерно тогда же пришли духи.

Помню, я делала уроки. Буквы разбегались по страницам, никак не собирались в предложения, не лезли в голову, которая болела. В новой школе я старалась хорошо учиться, но в итоге все время нагоняла, то одно пропускала по болезни, то другое. Мама целыми днями торчала на работе — у нее была смена в гостинице, она стояла на ресепшене. Я сидела дома в тишине — друзей у меня не было, телевизор не включала, любые звуки были невыносимы. Я налила чаю, достала из серванта анальгин, разгрызла таблетку, чтобы быстрее подействовала, и горечь наполнила рот.

В коридоре висело зеркало в толстой раме из серебряного пластика. Мне нравилось в него смотреться. Когда никто не видел, я красила губы маминой алой помадой и позировала, будто я — актриса на красной дорожке в Голливуде. Ты сейчас наверняка смеешься. Помада мне, между прочим, шла.

Я покрутилась перед зеркалом, обернулась на него, приняв красивую позу. Другая Ника в зеркале обернулась чуть позже, покачала головой и указала пальцем на входную дверь.

Спустя миг в дверь постучали. Снаружи был отец.

Правда, он к тому моменту был мертв уже два года.

С зеркалами всегда чудилось всякое. В конце концов мама выкинула их все, оставив лишь в своей комнате и в ванной, — маленькое, сбоку от раковины, потому что, когда оно висит над ней, мне сложно умываться. Я намыливаю лицо или наклоняюсь, чтобы ополоснуть его, а сама жду: вдруг, когда я выпрямлюсь и загляну в зеркало снова, за спиной будет стоять кто-то еще? Или мое лицо будет другим. Или другая Ника укажет на дверь, и замок щелкнет, открывшись. Чем меньше отражающих поверхностей в квартире, тем лучше.

Иногда я слышала, что в дверном замке поскрипывает ключ. Иногда — что дверь приоткрыта, а в щели за нею темнота еще большей плотности. Я смотрела на ту щель, а через щель на меня смотрело что-то, кто-то.

Были машины, которые подолгу стояли у нашего дома. Из них никто не выходил, а после они просто уезжали.

В Староалтайске до переезда были странные люди, которые звонили в дверь и предлагали помощь. Мама не открывала, заглядывала в глазок и отходила. Она их презирала. Тараканы, тихо говорила. Предатели.

В Омске было куда спокойнее. Там мы поселились в двухкомнатной квартире, похожей на нашу старую. Недалеко был диспансер, в нем неплохие врачи. Много чего было — и много чего не было.

С Дагаевым мама всегда говорила «мы»: «мы подумали и решили» значило, что он решил, а она доносит его решение до адресата. Она говорила его фразами, жила по его графику и не желала обсуждать его преступления. До сих пор делает вид, будто ничего не произошло, заметил, да?

Но в Омске от маминого «мы» осталась только буква «ы».

Мама скучала по отцу. На тумбочке в ее спальне стояло фото отца в тюрбане, с разглаженным отретушированным лицом. Мама выискивала во мне его черты, подмечала, когда я потягивалась как отец или моргала так же. Предлагала меня накрасить. Возиться с косметикой мне было неинтересно, и, когда я отказывалась, мама говорила: поразительно, как же ты себя не любишь.

Она ходила со мной к врачам, не давала мне вставить и слова. Она лучше знала, как у меня болит голова и что мне помогает. Один раз ворвалась в кабинет — думала, мы с психиатром что-то от нее скрываем. У меня тоже в тот момент разыгралась паранойя, я перестала понимать, действительно ли в кабинете сидит врач, а если и сидит, то вдруг мы правда что-то замышляли?

Мама любит контролировать, так она чувствует себя спокойнее. Но властных мужчин она любит сильнее — спасибо всем духам, выдуманным и настоящим.

Китаев снова появился в нашей жизни в две тысячи десятом. Мне только исполнилось шестнадцать.

В день нашей встречи мне разбили нос. Я сбежала с уроков, сидела на заднем дворе, и ко мне прицепились девчонки из параллельного. Обзывали по-всякому, приставали, потому что считали меня странной. Они не знали про Дагаева, так что было не так больно. Те девочки меня толкнули, я упала, и они сбежали — то ли испугались вида крови, то ли мужчины, который подошел.