– Спасибо, Настенька. Спустите, пожалуйста, шторы у меня в спальной.

– Сию минуточку, - ответила она шепотом.

После первых же орудийных выстрелов Настя почему-то стала говорить шепотом и ходить на цыпочках.

– Я прилягу на полчасика, - сказал отец, развязывая галстук.

Мне думается, что, если б даже мир перевернулся вверх тормашками, отец все равно после обеда прилег бы вздремнуть "на полчасика".

Кстати, я полностью наследовал эту его привычку: говорю те же слова и так же развязываю галстук, перед тем как растянуться на тахте.

Настенька подала ночные туфли, вышитые бисером:

– Отдыхайте, барин. Все приготовлено, - опять прошептала она.

– Пожалуйста, Толя, не вертись возле окон.

– Хорошо.

– Пуля - дура, как тебе известно.

Отец притворил за собой дверь спальной.

– Тут из пушков по нас стреляют, а они спать. Бесстрашные какие-то.

– Спускайтесь, Настенька, в подвал, - предложил я.

– Да нет, у меня посуда не вымыта.

Она прошла в кухню на цыпочках.

Артиллерийский, пулеметный и ружейный огонь усиливался с каждой минутой.

Я нашел в ящике письменного стола перламутровый театральный бинокль и, протерев стекла замшевой полоской, засунул его в нижний карман френча.

– Куда это вы собрались, Анатолий Борисович?

– В театр, Настенька. Сегодня очень интересный спектакль у нас в Пензе. Бой на Казанской улице.

– А что на это барин скажут?

– Ничего не скажет. Папа уже спит.

В задний карман синих диагоналевых бриджей я положил маленький дамский браунинг. Его пульки были величиной с детский ноготь на мизинце. Более грозного оружия в доме не оказалось.

– Пойду все же прислушаюсь. А вдруг барину не спится.

– Этого быть не может. Дайте-ка мне, Настенька, папирос побольше... для товарищей.

Вернувшись с папиросами, она прошептала:

– Уснули. Как безгрешное дите, посапывают.

– Вот и превосходно.

Со спокойной душой я полез на чердак защищать социалистическую революцию.

Красноармейцы почему-то не послали меня к черту. Только один - большой, рыжебородый, с отстреленным ухом - добродушно пошутил, остужая пулемет из Настиного зеленого ведра:

– И бородавка телу прибавка.

– Это точно!
– поддержал его молодой пулеметчик.

И закурил мою папиросу.

Вдруг снизу, с улицы донесся голос отца:

– Анатолий!..

Говорят: "Сердце матери". А отца?.. Вот им, этим сердцем отца, он, очевидно, почувствовал, что я вышел на улицу. И сразу же, накинув пиджак, пошел вслед за мной, чтобы вернуть "сыночка" под защиту кирпичных стен.

– Анатолий!

– Что, папа?

– Ты стреляешь?

– Нет.

– А что делаешь?

– Смотрю в бинокль.

– Товарищи...
– обратился отец к красноармейцам, - он вам нужен?

Молодые молчали. А большой, безухий опять пошутил с добрым глазом:

– Ни дудочка, ни сопелочка.

Это, думается, относилось ко мне.

Улица была мертвой, и только со шмелиным жужжанием (совсем нестрашным, я бы даже сказал, мирным, лирическим) летали невидимые пули - "белые" со стороны вокзалов, "красные" от собора.

– В таком случае, Анатолий, - скомандовал отец, - немедленно марш домой!

Это были последние папины слова. Через секунду, истекая кровью, он лежал на пыльных булыжниках мостовой.

– Такая уж судьба, - глухо сказал рыжебородый.
– Такая стерва!

И под его грузными сапогами заскрипели чердачные ступеньки.

Пуля попала в пах левой ноги. Кровь била из раны широкой струей. Мы с рыжебородым осторожно перенесли папу в дом и положили на узкий диван в гостиной.

Настя стояла как деревянная, прижав обе ладони к щекам.

Рыжебородый туго перевязал рану тремя полотенцами. Они сразу стали буро-багровыми.

Папа не стонал. Тяжелые восковые веки закрывали глаза.

– Да не пужайся ты, не пужайся. В беспамятстве батя твой. Это, милый, с того, что крови много повытекло, - успокаивал рыжебородый.
– Тута ведь самая толстая жила проходит. Ар-те-ри-ей, значит, звать ее.

И распорядился:

– Дай-ка, Настенька, еще полотенцев.

Из меня тоже как будто вытекала кровь широкой струей.

– А теперь, милой, слетай-ка поблизости в пожарную часть. Может, тебе и дадут лошадь с телегой. Надобно твоего батю в лазарет везть.