Мельникова поджимает губы, обнимает себя за плечи и едва заметно вертит башкой. Отрицает.

— Зато я очень этого хочу!

Майя прищуривается, злится. Движения рваные. Она почти огнем дышит. Покраснела вся. Но голос дрогнул. Я услышал. Смелости все же не так много, как ей хочется.

— Вер, свали, а, — прошу с улыбкой. Вежливо почти.

Мельникова, несмотря на выкрик Майи меня не слушать, ретируется. Бежит так, что пятки сверкают.

Ловлю взгляд Майи. Сокращаю расстояние между нами.

— Зачем ты это делаешь? — спрашивает, пылая от гнева. Убирает со лба приклеившуюся прядь волос.

— Я же тебя предупреждал. Снова, — наклоняюсь так, что ее лицо оказывается в паре сантиметров. — Я тебя всегда предупреждал. Заметь.

— Отстань от нее.

— Зачем? Потому что ты просишь? — Пробирает на смех, честное слово. — Или, — перехожу на шепот, — снова заплачешь?

Ее слезы в прошлый раз меня не тронули…

Совсем нет.

Подумаешь. Какая жалость. Украденный первый поцелуй…

Сжимаю пальцы в кулаки, ощущая, как покалывает подушечки. Она дрожала. Я к ней прикасался в тот день, а она дрожала. Плакала и дрожала. Ей было обидно и страшно. Я это чувствовал настолько остро, будто сам все это переживал.

Моргаю. Трясу башкой. Челка падает на лоб.

— Ты просто…

— Какой? М, Майя?

— Несчастный.

Она шепчет, а мне кажется, словно кричит. Громко, с надрывом, прямо мне в лицо.

— Мне тебя жаль, Сенечка.

Вижу, как она сглатывает, и не могу удержаться, обхватываю ее тонкую шею.

— Что ты сказала?

Прижимаю ее к стенке. Напираю. Панкратова окольцовывает мое запястье пальцами. Вцепляется в него.

— Что с тобой произошло? — переходит на шепот и отпускает мою руку.

Со стороны все выглядит так, словно я прижал ее к стенке и хочу задушить. Я, наверное, и хочу. Чувствую в себе килотонны ярости. Она практически стала осязаемой.

— Ты в себе вообще? — встряхиваю ее как куклу.

Смотрю на нее. В глаза. На губы.

Мягкие. Теплые. Со вкусом вишневого бальзама для губ.

***

— Конечно в себе. Мыслю ясно. Соображаю тоже вроде без промедлений.

Она произносит это так же тихо, а я продолжаю слышать ее крик.

Несчастный…

Сумасшедшая. Отъехавшая на тысячи, просто тысячи процентов. Я несчастный? Смешно.

Впиваюсь в нее взглядом. Готов душу из нее сейчас вытрясти. Откуда у нее в глазах взялась эта гнилая жалость?! Жалость ко мне? Ей меня жалко? Серьезно?

Пока мозг продолжает хаотично обрабатывать поступившую в него информацию, вновь чувствую прикосновения. Майя опять обхватывает пальцами мое запястье. Чуть впивается ногтями в кожу. На секунду буквально. Злюсь сильнее.

Злюсь, потому что ее прикосновения больше не раздражают. Ни сегодня, ни вчера, ни неделю назад. И то, насколько быстро складывается наше общение, этому лишь поспособствовало. Я к ней, можно сказать, привык.

Панкратова с самого начала просекла, что вся эта тактильность меня только триггерит, и под шумок пополнила список тех немногих людей, от касаний которых меня ментально не выворачивает.

Оба часто дышим. Майя привстала на носочки, потому что на инстинктах я вжал ее в стену сильнее.

Когда соображаю, что и правда скоро начну ее душить, ослабляю хват, и Майя становится на пятки, уменьшаясь в размерах мгновенно.

Рваный вдох. А после легкие окутывает запахом ее духов. Что-то с розой и ирисами. Максимально девчачий аромат. Панкратова — само олицетворение вот этой девочки в розовых туфлях и таком же платье. От макушки до пяток пронизана этим вайбом.

Злость не то чтобы сбавляет обороты, просто чувства притупляются. Размазываются.

— Прекрати издеваться над Верой. Что за глупость — отыгрываться за меня на ней?

— А что, если она заслужила? — упираюсь раскрытой ладонью в стену у Майи над головой.

— Вера? И чем же, интересно, она могла заслужить? Не преклонила колено перед госп…

— Именно что преклонила, — перехожу на шепот, зажимая рот Майи ладонью.

Ее выпады раздражают. Это же святая простота и абсолютное, какое-то просто незамутненное сознание. Наблюдаю за тем, как у нее расширяются зрачки, а в глазах встает отчетливый немой вопрос: что ты делаешь?

— А твоя распрекрасная Вера не рассказала, что слила мне о тебе все?