– Я разберусь.

Хмыкает. Мы стоим слишком близко и давно пора отойти. О чем уже разговор?

– Спасибо тебе, Юля. Ты не обязана.

– Я и не для вас это делаю.

Усмехается.

– Показалось, что добрая. Ты завтра приедешь?

Киваю.

– Я буду еще пытаться, но уже не уверена. Может ей будет лучше, чтобы я перестала...

Согласен Смолин или нет – не понимаю. Он просто смотрит на меня и думает. Я сжимаю мобильный сильнее, чувствуя повторяющиеся импульсы вибрации. Уверена на 99%, что это моя любимая бойцовская собака. Но брать при отце Лизы не буду. Он тоже слышит и не требует.

За эти дни мы ни разу не обсуждали, как я оправдываю свои поездки перед Тарнавским. И я уверена, что вопросы у Смолина есть, но он их сдерживает.

– Когда всё закончится, я буду щедрым, Юля.

Закрываю глаза и не хочу открывать, чтобы снова увидеть его.

– До свидания.

Разворачиваюсь и выхожу на ведущую к воротам дорожку.

Еще по пути поднимаю трубку и успокаиваю Славу притворно-бодрым:

– Алло.

Хотя у самой в голове одна мысль: когда всё закончится, я хочу только чтобы Лиза не загремела сюда еще раз, потому что как бы там ни было, вас она любит.

Глава 41

Юля

Ты и так сделала больше, чем сделал бы любой другой человек, Юль. Ты можешь порвать все жилы, но если она не хочет – ты не заставишь.

Эти слова моего судьи особенно отчетливо звенят в ушах, когда я нахожусь в тишине больничной палаты.

Да, я приехала снова.

Лиза спит. Из коридора доносится писк какого-то аппарата. Насколько я поняла, по медицинским показателям ее уже должны были бы отпустить домой, но отец оплатил палату, чтобы дочь побыла тут подольше. Ему спокойней, когда она находится под присмотром.

И мне, если честно, тоже.

Я могла бы прислушаться к Славе и больше не приезжать. Рассказывая ему о том, как принесла Лизе очередной букет, не сдержалась – расплакалась. Происходящее делает мне больно. Перспективы – еще больней. Я в какой-то степени даже ненавижу свою упертую натуру, но приходит новый день – и я снова еду к ней.

Выбрасываю все цветы, которые, как оказалось, не доставляют Лизе никакого удовольствия. Не трогают. Не помогают.

Убираю опавшие лепестки и листики с опустевшего столика. Закончив, задерживаюсь у окна. Смотрю вниз, не зная, что делать дальше.

И речь не только о сегодняшнем приезде. А в принципе.

Чинить нашу дружбу сейчас бессмысленно. И это, пожалуй, ужасно. Меня снова догоняет ситуация, из которой нет беспроигрышного выхода. Но пугает меня не личный проигрыш, а последствия для людей, которых я всем сердцем люблю.

Оглянувшись, смотрю уже на Лизу. Она выглядит совсем беззащитной. Я хотела бы, чтобы и ей, и мне жить было просто легко. Я убедила себя, что вырвать ее из сердца не составит труда и будет правильным. Я даже заполнила зияющую дыру переизбытком чувств к Славе. Но... Это же так не работает. Ее уголок в моей душе всегда останется только ее уголком. Даже когда я стану для нее самой ужасной в мире предательницей. Хуже, чем сейчас.

Прерывисто вздохнув, подхожу к кровати. Могла бы устроиться в кресле, но сажусь ближе. На матрас.

Могла бы не касаться, но тянусь к ее руке. В вене нет катетера. К сгибу локтя не тянется тонкая трубка, но ее рука все равно по привычке лежит «правильно».

Я смотрю на расплывшиеся по коже синяки и горло сжимается. Мне ее жалко. Мне вместе с ней больно.

Касаюсь тонкой кожи. Глажу.

Качнув головой, шепчу для себя:

– Ты такая дурочка, Лиз. Такая дурочка…

На глаза наворачиваются слезы. Тяжесть предстоящих решений ложится на плечи полным весом. Она же давит грудную клетку. Собравшаяся слеза скатывается по щеке, я ее смахиваю.

– И я тоже дурище…

Склонившись, упираюсь в руку подруги лбом. Жмурюсь. Сжимаю зубы. Держу в себе то, чем ни с кем нельзя делиться. Взрослая жизнь отличается от детства необходимостью принимать неоднозначные решения и нести за них ответственность. Я шагнула во взрослую жизнь сознательно.

Чувствую движение руки. Сначала инстинктивно сжимаю, выдавая свой страх отпустить. Потом понимаю, что разбудила. Стыд топит с головой. Дернувшись, выравниваюсь. Отпускаю руку сама. Смотрю на Лизу с улыбкой, смахивая слезы.

Она в ответ – привычно уже безэмоционально. Молчит. Только я больше и не жду слов.

С моих губ срывается какое-то влажное:

– Прости. Спи. Я ухожу. Цветы выбросила, чтобы тебе не мешали.

Отталкиваюсь от матраса и правда хочу встать. Противно от мысли, что мои слезы могут выглядеть манипуляцией. И услышать новую порцию адресованного мне дерьма я не готова.

Нужно быстро выйти, спуститься в парк и там уже проплакаться. Принять, что возвращаться не стоит. Но даже отойти у меня не получается.