В гостиной Фрэн, в темноте, я просмотрела видео, которое только что выложил Дэйн Рубра. Я успела проникнуться к нему странной симпатией. Во всяком случае, я могла позволить ему выражать все чувства за меня.

Дэйн сказал:

— По большому счету, нет, шока я не чувствую. Это ведь не было на самом деле оправдательным доказательством для Омара. Вы можете принять, что Робби Серено каждый день избивал Талию и пришел в лес позже всех, и все равно считать, что это сделал Омар. Вы будете неправы, но это ваше право.

Он сказал:

— Вы знаете, что делать, все вы, в этом поразительном сообществе, которое мы создали. Какие-то новые доказательства все еще могут сыграть решающую роль, и мы знаем, что еще многое предстоит найти. Штат обязательно будет наступать нам на пятки. Сторона обвинения никогда не признает, что была неправа. По моему глубокому убеждению, они поддерживают связь с семьей Талии. А Киты с самого начала были безоговорочно убеждены в виновности Омара Эванса. Если вы смотрели заявление семьи Китов, сделанное Майроном Китом сегодня возле его дома, вы знаете, о чем я говорю. Эти люди не пойдут на попятную. Но мы — все, кто это смотрит, вся наша армия, — мы готовы сдвинуть горы.

Эта его маленькая речь странным образом воспламенила меня. И вызвала волну гнева. Точнее, я почувствовала, как моя неизменная волна гнева перерастает в цунами.

Я подумала о том, как Омар узнает эту новость, и обо всем, что мы предприняли, обо всем, через что прошла Бет; а затем подумала об остальных — о вас, о Майке, о Дориане, не говоря о Робби, — о тех, кто просто сидел и молчал в тряпочку. Я подумала, что ничего не потеряю, если возьму и найду вас сама.

И даже если не смогу заставить вас заговорить, вам придется выслушать меня.

Я подумала: что мне на самом деле терять? Все, что мне важно, никуда от меня не денется: мои дети, Джефф, книга, в которую я погружаюсь все больше с каждым новым изысканием.

Может, вы и есть недостающий элемент головоломки. Вы, катализатор Робби. Вы, знавший столько всего обо всем, но молчавший. Вы, видевший все с переднего ряда, когда что-то пошло не так. Вы, сыгравший главную роль в том, что пошло не так.

Может, я иду к вам. Может, я шла к вам все это время.

Вот ее шлепка возле фургона. Вот ее расческа в овраге.

Вот ее банковская карточка в банкомате в Канзасе, но на камере наблюдения не она.

Конечно, кто-то оставляет больше, кто-то — меньше, кто-то оставляет следы, видео и цитаты из ежегодника, кто-то — едва заметный след.

Вот ее почерк в формуляре.

Вот ее телефон, упавший с эстакады. Вот ее кровь в ванной.

Вот ее волос на чердаке.

Нам повезло, что мы нашли хотя бы столько. Вот ее белье, все еще в сушилке.

Вот ее тело, которое она давно оставила.

Спектакль назывался «Чем дальше в лес…», и мы в наши школьные годы ни за что бы не осилили такую постановку: сложная оркестровка, мальчики, действительно умеющие петь, бюджет на механические деревья. К тому же хореография выходила далеко за пределы базовых па и шагов, которыми довольствовались мои сверстники. К тому же Золушка была из Нигерии, Ведьма — из Шэньчжэня, а Большой Злой Волк, как прошептала мне Фрэн, метил в бостонский Беркли на отделение музыкального театра.

Это был стоящий способ отвлечься. Я всегда была счастливее всего, когда могла сидеть в темноте, выбросив из головы собственную жизнь и наблюдая вымышленную историю.

В антракте я познакомилась с парой, сидевшей рядом со мной, пенсионерами из Питерборо, которые сказали, что никогда не пропускают постановки Грэнби.

— Мы смотрели это на Бродвее в девяностые, — сказала женщина, — и клянусь, здесь ничуть не хуже. Когда свет снова погас, я сказала Фрэн:

— Вряд ли меня теперь пустят в Грэнби, да?

— Похоже на то, — прошептала она. — Без обид.

Конечно, будь мы современными подростками, мы были бы другими. Пусть мы оставались бы теми же наивными идиотками. И испытывали больший стресс. Возможно, мы бы страдали от психосоматики. Но мы бы не замалчивали те же обиды. И это было бы что-то.

Эти ребята пели и играли от всего сердца; разве есть лучший способ как-то выразить все свои юношеские чувства?

Я вспомнила одного человека, которого выпустили после сорока трех лет в камере смертников, и он сказал, что самое лучшее на воле — это петь в душе, где ты можешь сам регулировать воду. Он сказал: