— Шаады размножаются не ради семьи, а чтобы продолжить род, Дави. Ни у кого из моего народа нет дома, нет матери и нет семьи. Мы, как правило, дети от случайных женщин, которые, кроме первых девяти месяцев с момента зачатия, не участвуют в наших жизнях.

— Неужели все эти женщины бросают своих малышей лишь потому, что так велит их отец? Ещё сразу после рождения.

Её возмущение так искренне, и я могу удержаться от улыбки.

В ней столько жизни, искренности и теплоты, что хватит на весь мир. Но я тот ещё эгоист и собираюсь рыть зубами землю, но владеть этим чудом в одиночестве.

— Большинство отдавали сами младенцев, все же шаады связывались зачастую… со специфичными представительницами женского народа, — мда, чаще всего это были те самые куртизанки или девки с больших таверн. — Но были случаи, когда ребёнка забирали силой, но это очень редко.

От меня не укрылось, как девушка заметно погрустнела, но ощущение, как её тельце прижалось ко мне сильнее, ища тепло и поддержку, заставили продолжить рассказ, как бы сильно мне не хотелось.

— Отец сам воспитывает малыша?

Её вопрос был очевиден, но правда в том, что мой народ в целом остался заложником своего прошлого. Глупых, жестоких традиций, которые остались с тех времён, когда жили наши прадеды. Как и традиция мидаров.

Жуткие школы-храмы, где царил один закон: выживает сильнейший.

— Нет, Дави. Сразу же ребёнка отправляли в изолированные места, тайные дома для таких детей под опекой старших шаадов. Там кучей дети и росли, те, кто выживал, конечно…

Невесело хмыкнул я, вспоминая суровые правила и наказания за любую оплошность, а ведь под разнос попадали от пяти лет, и их никто не жалел.

— Там было очень плохо, да?

С замиранием сердца и болью в голосе спросила ведьмочка меня, будто ощущая мою боль от тех воспоминаний. И самое паршивое было то, что до того, как я в семнадцать пошёл на войну, то считал, что другой жизни и нет. Только там, среди мужиков разных рас, которым жёны отправляли письма, еду, тёплые вещи, я понял, что есть другая жизнь.

А женщина — не сосуд для размножения и продолжения рода, как нам вбивали в юные головы.

— Садэр?

Её голос потихоньку уволок меня из пелены воспоминаний, привлекая к ней внимание.

— Достаточно паршиво.

Криво усмехнулся я и прижал к себе крепче, будто призраки прошлого могли появиться из ниоткуда и забрать её у меня.

— А как же твой отец?

Интересный вопрос, на который я так и не нашёл ответ, спустя много лет.

— А мой отец… — пауза выдалась тяжёлой и грустной. — Я помню его плохо, лишь пару раз он приходил, когда я был ещё сопляком, и принёс мне трофейный кинжал, — он до сих пор у меня, что бы ни случилось, но это единственное, что осталось у меня от него. — А потом он уже не приходил… Никогда. Я бесился, ненавидел, но когда попал в спецотряд, нашёл нужных людей, а через них одинокую могилу на склоне горы с его именем, вырезанным на гробовом камне.

— Мне жаль…

Спустя минуту заговорила Давина, и мы оба замолчали. Пусть эти воспоминания — часть меня, и я шаад… Но я не хочу терять своё будущее лишь потому, что родился таким. Нет, я не отец, свою судьбу сам буду строить.

Но для этого сначала надо что-то закончить.

Не прошло и пяти минут, как она опять завертелась на кровати, пытаясь встать.

— Что случилось, малыш?

Я беспокойно сел рядом и наклонился к ней ближе, убирая темную прядь с лица на ушко. Растерянно покачав головой, она лишь рассеянно пытается улыбнуться.

— Здесь душно… Хочу подышать воздухом.

Внутри дёргается сердце, как от удара, когда приходит осознание, что она напугана тем, что услышала обо мне. Но, как бы нам ни было тяжело, я не могу ей лгать и скрывать от неё свою душу. Теперь уже нет.

— Да… Сейчас. Только приоденем тебя, ночи не такие уж и тёплые.

Здесь, в этой комнате, только мои вещи, где одежда Давины, я, честно, не знаю, наверное, кто-то из парней забрал, надо спросить Эктара.

Покапавшись недолго в своей походной сумке, я извлёк тёплые носки, немного великоваты для неё, и плотную рубаху.

От меня не укрылось, как Давина вздрогнула, когда я опустился на колени перед ней с целью помочь надеть носки.

Но с чего-то надо было начать.

— Позволишь?

Нерешительность так глубоко тлела в её глазах, что до последнего я был уверен, что она откажется, но она коротко кивнула, робко отпуская одну ножку, потом другую на холодный пол.

Подхватив аккуратную ступню, я нежно очертил маленькие пальчики и натянул носок, край которого дошёл почти до колена. Потом такую же участь постигло и вторую ножку, но здесь я уже не сдержался и погладил костяшками пальцев ямку у выпирающей косточки возле щиколотки.