Боярыня слушала объяснения Евдокии и невольно пасмурнела. Матвей Соловей передал ей, что Гаврила Златов пропал, да не просто загулял, а скрали его как девку.

Матвей ходил к старосте улицы, потом к старосте конца, тот послал к тысячнику, но впустую. Дядька боярича рыщет по дворам, но раз сразу на след не напал, то уже бестолку.

Евпраксия Елизаровна не понимала, с чем связано похищение Гаврилы. Парень хоть и хорош собою, но уже вышел из возраста, когда мог бы попасть в гарем. Ещё год — и вытянется в рост, развернутся плечи, огрубеет лицо. И работник из юного боярича не выйдет: не стерпит он умаления чести, рабство для него хуже смерти. Так зачем скрали?

Но стоило подъехать к Ярославову дворищу, она отбросила лишние думки. Девочки помогли ей сойти на землю и, поддерживая по бокам, повели к собранию знати. Ещё полвека назад туда не было хода, если не имеешь какого-либо дела, а сейчас тут время проводят, пока рядом идёт совет. Хорошо ещё на совет не пускают всех подряд, а то совсем стыдно было бы перед девочками.

У входа в здание пришлось остановиться, Григорий не желал оставлять свою боярышню, а его не пропускали.

— Не положено, а будешь упрямиться, то в поруб пойдёшь, — отпихнул его страж.

— У вас там убивцы ходят! — наседал Гришка.

— Так никто туда силком не тащит твою боярышню!

— Её пригласили, а я при ней.

Стражи подтягивались ко входу, но княжьи люди не остались в стороне, как и боевые холопы Кошкиной. Им тоже не по нраву было отпускать свою боярыню туда, где в прошлый раз чуть не убили её подопечную. А эти ещё насмехаются…

— Хватит, — прервала начинающуюся свару Евпраксия Елизаровна и увидев старшего охраны, велела: — Охолони своих!

Тот не сразу, но скомандовал разойтись.

— И пусть этот вой сопровождает нас, — указала боярыня на Григория.

— Не положено, — буркнул старший.

— Я посланница московского князя и моему статусу здесь был нанесён урон.

— Вся охрана остается снаружи, — не уступал старший стражи.

Дуня с неприязнью посмотрела на него, зная, что это правило нарушается. Но тут Кошкина повысила голос:

— Совет господ ещё решает, с кого виру взять за недосмотр, а я думаю, что решать тут нечего. Ты виновен!

Старший схватился за оружие, но поиграв желваками и поскрипев зубами, посторонился, пропуская Григория, а тот крепко толкнул его плечом.

— Ещё свидимся, — прошипел ему старший вслед, но это вызвало лишь довольный оскал у Гришки.

— Остановишься у входа, — проинструктировала его Кошкина, — и оттуда приглядывай за Евдокией.

Поднялись по ступенькам, Дуня оглянулась на Григория и шепнула ему:

— Покушения, как в прошлый раз, не жду, так что ты не на меня гляди, а на окружающих, да слушай, что они болтают. Так вернее злопыхателей увидим.

— Здравы будьте! — поздоровалась со всеми запыхавшаяся боярыня. Тяжело дался ей подъем по лестнице в полном облачении, да ещё за последний год она погрузнела.

Кошкину поприветствовали в ответ. Дуня сразу углядела, что возле её бильярдного стола столпилось больше всего народа и почувствовала себя увереннее.

— Уважаемая сеньорита-боярышня, — мешая латынь и русские слова, ринулся к ней Фиорованти. — Я изучал круги… шары, и они сделаны идеально! Это невозможно, но они копируют друг друга во всем: размер, вес, тяжесть центральной части!

Дуня слушала и довольно кивала в такт его словам, а Фиорованти заливался соловьем:

— Сеньорита, они все как один! Я прошедшие дни вспоминал причину нашего знакомства и вновь и вновь находил подтверждение вашим словам, что простые на вид вещи не признак варварства, а величайшее искусство, достойное лучших мастеров.

Мотя и другие старательно прислушивались к восторженной речи этого немолодого итальянца, но вскоре запутались в переводе. Он использовал слова из разных языков, зная, что не все хорошо говорят по латыни, но это окончательно запутало слушателей.

— Мне очень приятно, сеньор Фиорованти, что мои слова открыли для тебя новую грань искусства. Я уверена, что нам есть чему удивляться в этой области.

— О, я хотел бы удивиться, но мои лучшие годы позади и все меньше остаётся поводов для удивления.

— Ой-ли, — засомневалась боярышня, — в человеческом плане глупость с дуростью никогда не перестанут удивлять даже долгожителя на пороге смерти, а…

— Что? Глупость и дурость? Ах-ха, точно! — прервал Дуню итальянец и тут же приложил руку к сердцу, прося прощение за вырвавшиеся эмоции.

— …А искусство ещё только познается нами.

— Возможно, возможно, — с ноткой грусти согласился инженер. — Я видел картины, заставляющие плакать. Я видел скульптуры, которыми невозможно не восхититься. Храмы и дворцы, они тоже заставляют трепетать сердце, но все это давно знакомо, а в выточенных сферах… шарах для игры я увидел нечто новое. Мой дух был окрылен новизной. Но одновременно я сожалею, что вряд ли мне доведется ещё когда-либо воспарить.