Ирина Андреевна говорила сухо и ровно, словно, не распекала свою секретаршу за небрежно выполненную работу, а зачитывала инвентарную ведомость: лопата стальная, артикул 2367, 100 штук…

Сашка, который безотрывно находился при Марковой уже целую неделю на громкой должности личного помощника, а по факту всего лишь исполнял обязанности мальчика на побегушках, хоть и привык к такой манере речи своей начальницы и новоявленной родственницы, но всё равно каждый раз напрягался и внимательно вслушивался в слова, произнесённые ровным, начисто лишённым каких-либо эмоциональных оттенков голосом. Чем-то Ирина Андреевна напоминала своего покойного мужа, возможно, тусклостью и неприметностью, но иногда Сашка ловил себя на мысли, что с Кравцом было в разы легче. Его прежний начальник не скрывал своего презрения, любил витиеватой интеллектуальной насмешкой выбить табуретку из-под ног жертвы, и в целом было понимание, что этот человек — опасен, но с Марковой… с Марковой всё было по-другому.

Она одинаково ровным голосом отдавала приказ распечатать документы к завтрашнему утру и тут же, не меняя тона, говорила уничижительные и обидные вещи, и почему-то именно это придавало оскорблениям особый оттенок, делая их намного более страшными и неприятными, нежели если бы они были сказаны раздражённо или зло.

— Я поняла, Ирина Андреевна. В течение десяти минут всё будет готово, — ответила Алина, стараясь держать каменное лицо.

Эта красивая женщина, доставшаяся Марковой в наследство от Богданова, а тому в свою очередь от Литвинова, Сашке нравилась — ему было понятно, что предыдущие начальники держали Алину Темникову вовсе не за красивые глаза. Она, казалось, знала всё об устройстве их сектора и пару раз очень выручала Сашку, который пока ещё мало что понимал. С Сашкиной точки зрения Ирина Андреевна придиралась, но он уже понял, что придиралась она ко всем. Сутью её была ненависть, искусно спрятанная за напускной сдержанностью и вежливостью.

Из двух женщин, во власти которых Сашка внезапно оказался, именно Маркова вызывала в нём страх, и страх этот, инстинктивный, вылезший из глубин подсознания, возник почти сразу, как только он её увидел. Анжелика была равнодушна к нему. Сашка быстро понял, что его ей навязали, и, если бы не идея-фикс их нового Верховного насчёт чистоты рода, она бы вряд ли сама вспомнила, что у неё есть сын, которого она когда-то родила и выбросила, как ненужного котёнка. Она испытывала разве что лёгкую досаду от того, что ей теперь приходится терпеть его в своём доме, и только. А вот с Марковой всё было хуже.

Когда её глаза, почти бесцветные и прозрачные, если б не плескающаяся в них мутноватая жижа ненависти, останавливались на нём, Сашка внутренне сжимался. И даже то, что она смотрела так не только на него, но и на всех остальных: на Алину, на сотрудников административного сектора, на уборщицу, приходившую по вечерам мыть кабинет, и даже на Анжелику, которая по должности и положению ничуть не уступала самой Марковой, мало успокаивало его. Сашка вспоминал забитую женщину, которую видел тогда, в квартире Кравца, неловкую, попятившуюся задом после равнодушно уничижительного «вон пошла, дура», и не понимал вдруг случившейся с ней метаморфозы. А потом вдруг до него дошло.

На шестьдесят пятом, где жили его родители, сосед — не из их жилого отсека, а через коридор — бил свою жену. Избивал методично и рутинно, два раза в неделю, следуя какому-то своему, одному ему ведомому расписанию. Она никогда не кричала, по крайней мере, в голос, скулила только или негромко охала, когда мужнин кулак обрушивался в лицо, а потом, когда приходила к его маме за чем-нибудь, на её полных веснушчатых руках, выглядывающих из коротких рукавов халата, можно было рассмотреть багрово-синюшные кровоподтёки. Однажды Сашкин отец, пришедший домой со смены, голодный и злой, не выдержал — с ноги выбил соседскую дверь и следующим ударом отбросил того мужика к стенке. Сашке было лет семь, он только-только приехал из интерната на выходные, не успел даже отдать маме сумку с грязным бельём, когда это случилось. Соседи высыпали в коридор, заслышав матерную брань отца, мама выскочила следом, и он вместе с ней. Сосед сидел, прислонившись к стене, уставившись на отца удивлённо-детским взглядом, неловко почёсывая правой рукой затылок, а его жена, растрёпанная, с распухшими окровавленными губами, в разорванном на груди халате, стояла перед ним на коленях и тоскливо приговаривала: Андрюшенька, милый, Андрюшенька. А потом вдруг повернулась к отцу, обожгла его ненавистью, медленно поднялась с колен и пошла на него — страшная, седая, — пошла молча, не сводя мутных с кровавыми прожилками глаз. И отец попятился, выплюнул в лицо соседке «дура», а потом, уже дома, долго ругал всех баб скопом, заливаясь самогоном.

Не было никакой метаморфозы. Не случилось. Не произошло — и Сашка это видел. Ни с той женщиной, ни с Марковой. Это была такая жизнь, уродливая, не подвластная никаким законам и объяснениям, жизнь, в которой палач и жертва даже не меняются местами, нет — а являются одним целым. Безобразное, нездоровое существо, отвратительный Левиафан, сжирающий радость и любые человеческие чувства.

Как только Сашка это понял, ему стало — нет, не легче, но как-то понятнее что ли. И даже паталогическая любовь (если это вообще можно было назвать любовью) Марковой к сыну, бледному болезненному мальчику лет десяти, вполне встроилась в этот уродливый каркас.

Сын Марковой, Сашкин тёзка… вот ещё одна сторона новой Сашкиной жизни, к которой приходилось привыкать. Мальчик почти безвылазно, всю вторую половину дня (с утра он к всеобщему счастью всех сотрудников находился в интернате) торчал в кабинете Ирины Андреевны — разве что на время совещаний Маркова, унизительно сюсюкая, просила Шурочку выйти и посидеть у «тёти Алины», и Шурочка, капризно хныкая, соглашался после долгих уговоров. Алина каждый раз вздрагивала, когда Маркова сдавала ей своего сыночка, и Сашка её прекрасно понимал. Его и самого било крупной дрожью, когда приходилось «сидеть с Шурочкой», а сидеть приходилось часто — видимо, по мнению Марковой это было неотъемлемой частью Сашкиного обучения.

У сына Марковой была одна страсть — мухи. Где он их находил в Башне, бог его знает, может быть, разводил специально, но его карманы были набиты коробочками, в которых бились и жужжали бедные твари. Оставшись с Алиной или Сашкой наедине, Шурочка выуживал очередную коробку, извлекал из неё мух по одной и сосредоточенно отрывал крылышки, ножки, хоботок…

— Меня сейчас стошнит, — часто шептала Сашке Алина. — Не могу видеть этого упырёныша.

Сашка, испытывавший похожие чувства, только молча кивал. А что им ещё оставалось делать…