Тогда тоже была осень — богатая дождями и утренними туманами. Гарда пришел на встречу, на которой должна была определиться фамилия будущего министра экономики — одна из ключевых вех в карьере Антоненко. Перед тем, как зайти в оборудованный несколькими ступенями защиты кабинет, Гарда отдал телефон секретарю — так поступал каждый участник того совещания, вместе с действующими тогда президентом и премьером. И только через несколько часов, выйдя оттуда с измученной победой, Гарда узнал, что его дочь звонила по телефону несколько раз из больницы. Это были последние ее звонки.

Вечером после похорон Гарда — черный и омертвевший от горя — стоял у стеклянной стены, за которой безразлично к человеческим трагедиям город разбрасывал огни, как искрящаяся проволока. Кого он обвинял тогда: себя, своего протеже или судьбу — Антоненко так никогда и не узнал.

— С самого утра все пошло не так, — сказал Гарда, даже не думая оборачиваться. — А день должен был сложиться совсем по-другому. Вот что бывает, когда разрешишь президенту нарушить расписание.

Сейчас не до сантиментов, напомнил Эдем. Эта одинокая фигура на краю крыши планировала убийство.

— Президенту не нужно разрешение провести день так, как он хочет, — ответил он. — Тем более разрешение человека, скрывающего от него правду.

Может, Гарда потому и встречается с ним на краю крыши, — подумал Эдем, — чтобы напомнить ему о том трагическом дне и ослабить давление президента?

— Что такое правда? — спросил Гарда и сам ответил: — Это самый ходовой лицензионный товар эпохи постправды.

Он махнул рукой охранникам, давая понять, что желает остаться наедине с президентом. Старший группы кивнул, принимая приказ. И хотя такие указания главы администрации были достаточно привычными, чтобы требовать подтверждения президента, между лопатками у Эдема заструился холод. Когда последний охранник захлопнул за собой дверь, Эдем сжал палку и нащупал обломок зеркала в кармане.

— Правда одна, — сказал он. — Вы пытались убить человека, который когда-то был для меня дорог. И ради чего? Ради того, чтобы подстраховаться? Он не собирался меня шантажировать, не собирался рассказывать кому-то о наших отношениях. Никакой угрозы. Но для вас это не имело значения. Но в конце концов, моя каденция подходит к концу, что мне теперь терять?

Гарда хрипло засмеялся, и волшебство рассеялось — он уже ничем не напоминал убитого горем отца, когда-то смотревшего из огромного окна на еще более холодный город.

— Если бы было что-либо терять, это могло бы частично оправдать жертву? — он покачал головой, как учитель, которому стыдно за шалости ученика.

Неподалеку в небе грохотал вертолет, мигая навигационными огнями. Гарда провел его взглядом, а затем увидел под ногами потерянную кем-то монету. В лунном сиянии блеснул профиль Ярослава Мудрого. Гарда поднял ее над собой, разглядывая, как странность.

Это ведь не моя проблема, напомнил себе Эдем. До полуночи оставалось немного. Он может уйти отсюда и в одиночестве спланировать завтрашний день, а Антоненко пусть завтра самостоятельно разбирается с главой своей администрации. Однако что-то привело Эдема на эту крышу, и это ощущение не позволяло ему оборвать разговор на полуслове.

— Люблю здесь бывать. Надеюсь, после того, как этот трус Хижняк продал «Трех китов», новые владельцы не будут возражать, когда я захочу полюбоваться ночным видом с их крыши. Порой важно напоминать себе зачем это все.

— Что — зачем?

Григорий Гарда поднял руку, указывая на раскинутый внизу город.

— Посмотрите. Что вы видите перед собой? Заполненный туристами Крещатик. По мостовой Шелковичной ползут автомобили. Молчит глыба «Олимпийского», готовясь к завтрашнему дню. Военный вертолет пролетел над нами. Люди в десятках ресторанчиков внизу едят стейки и пьют вино. А мы здесь, сверху, мы архитекторы этого всего.

Гарда небрежно швырнул с крыши найденную монету.

— Кто считает, что власть — это уважение, смирение, деньги и женщины. Конечно. В частности. Но не это главное, — продолжил он. — Власть — это архитектура. Вот что манит больше всего. Вот самый сильный наркотик из всех. Мы в центре тысячи процессов одновременно. Все вокруг превращается в кирпичики, из которых мы можем строить свой мир. Захотим — и на паркингах не останется дорогих машин или наоборот — ресторанов с вином и мясом станет больше, потому что больше людей смогут это позволить себе. Захотим — и военные вертолеты перестанут летать в госпиталь рядом с нами, или наоборот — заполнят небо. Захотим — «Олимпийский» примет финал Лиги чемпионов, или наоборот — опустеет и развалится. От нас зависит, будут ли на Крещатике толпы туристов с фотоаппаратами или протестанты с вырванной брусчаткой. Разве есть что-нибудь прекраснее? И разве человек в здравом уме откажется от этой силы?

Власть не падает в руки сама — если так и случается, люди слишком быстро ее теряют. Власть выгрызают зубами и выбивают кулаками. За нее приходится платить, иногда самую высокую цену, — голос Гарди задрожал. — Чаще всего идти на такие жертвы, на которые мы бы не согласились, если бы знали о них в начале пути.

Но эта плата не единственная причина, почему с властью так трудно расставаться. Больше ранит другое. Нас пленяет картина мира, который мы постепенно создаем. И, расставаясь с властью, мы расстаемся с миром, который могли бы построить. С миром, который перейдет в руки других и будет строиться уже по другим принципам. Мы знаем наши слабости, но все же понимаем, насколько мы искусны на своем месте. А у тех, кто придет за нами, нет ни нужного опыта, ни нужной фантазии. В их мире нам не хотелось бы жить. В их мире никому бы не хотелось жить. Посмотрите вниз — видите этих людей? Мы их последняя надежда!