Шрифт:
– Готово, следующий!
Следующий, уже успев спустить штаны, с безмолвной мольбой показал санитару черно-синюю флегмону на тощей ляжке. Его отделили от прочих, и он, придерживая рукой сползавшие штаны, заковылял к тем, кто уже ждал очереди у операционного стола.
Оперировал старший санитар Эрих Кён, коммунист, в прошлом актер. У него не было времени даже взглянуть в лицо больного, которого клали на операционный стол – деревянный помост с черной клеенчатой подушкой. Кён видел только нарывы и опухоли, и, пока его ассистенты накладывали эфирную маску, он прикидывал взглядом продольные и поперечные разрезы, которые ему предстояло сделать, и вот его скальпель уже врезался в больную ткань. Большими пальцами обеих рук он выдавливал гной и очищал рану. Ассистент, стоя наготове с ихтиолом и бинтом, тут же накладывал повязку.
Другой ассистент приподнимал оперированного и, усадив его, быстро приводил в чувство парой крепких затрещин по правой и левой щеке. (Не обижайся, приятель, нам некогда ждать, пока ты очухаешься!)
Еще оглушенный эфиром, пациент после такого подбадривания сползал со стола и, ничего не соображая, тащился к скамье у стены. Здесь можно было посидеть вместе с другими, прошедшими такую же процедуру, и поклевать носом, пока не выветрится наркоз. Никому до них больше не было дела. Лишь время от времени один из санитаров поглядывал на скамью.
– Ну как, очухался? Ступай, освободи место!
Кремер скрепя сердце наблюдал за происходящим. Охотно и покорно больные ложились на стол. Жадно вдыхали наркоз. Для них важно было, чтобы сон обогнал нож… Девятнадцать… двадцать, двадцать од… Многие вдруг издавали стон – нож опережал наркоз.
Кён, не отвлекаясь от работы, кивнул Кремеру, когда тот вошел, хотя сразу понял, что староста лагеря хочет с ним поговорить. Проделав еще три операции, Кён закончил прием. Он прошел с Кремером в комнату санитаров и вымыл руки. Кремер, все еще под впечатлением увиденного, сказал:
– Как ты только справляешься…
Вытирая руки, Кён присел на скамью к Кремеру и усмехнулся с видом бывалого хирурга.
– М-да, так вот и справляюсь… – Больной желудком, он несколько лет назад попал в лазарет, там санитары понемногу отходили его, и… он остался с ними. Со временем из него вышло что-то вроде полумедика, и мало-помалу, в силу необходимости, он усвоил хирургические приемы. Теперь он резал, как заправский врач. – М-да, так вот и справляемся!
В его тоне прозвучала нотка тщеславия.
Немногословный и сосредоточенный у операционного стола, он становился беспечным и благодушным, когда тяжелый труд оставался позади. Этот худощавый сорокалетний человек веселил своих друзей, черпая темы из неистощимого источника театральных воспоминаний, а в больничной палате его щедрое сердце вдохнуло бодрость во многих, уже утративших было волю к жизни.
«Ну, парень, дело идет на лад? – обычно приветствовал он больного, подходя к койке. – Вот видишь, я тебе всегда говорил: все не так плохо без аха и оха!»
Эрих Кён умел творить чудеса и широко использовал свой талант. Но сейчас он сидел серьезный и задумчивый подле Кремера.
– Да-да, – закивал он, когда Кремер объяснил ему причину своего визита. – Начинается блицкригом, а кончается санитарной командой из заключенных. Сперва – победные фанфары, затем – сирены воздушной тревоги. – Он встал и повесил полотенце на гвоздь. – Немецкий народ, какое же ты, в общем, стадо баранов! Сначала затемняешь себе мозги, а потом приходится затемнять окна…
Он горько рассмеялся. Затем неожиданно повернулся к Кремеру, и его серые глаза проницательно поглядели на старосту.
– Без охраны за цепь постов? Послушай, ведь это же…
– Потому и пришел с тобой посоветоваться, – отозвался Кремер.
Кён, заинтересовавшись, присел, и они беседовали до тех пор, пока Кремер не был вынужден покинуть лазарет, чтобы дать сигнал отбоя. Они успели отобрать шестнадцать санитаров.
– Пока ничего им не говори! – сказал Кремер. – Я сам с ними потолкую.
На другое утро Пиппиг принес из канцелярии список отправляемых с этапом. Нахмурившись, он вручил его Гефелю. Тот молча взял список. С того дня, как они приютили ребенка, между ними возникла какая-то отчужденность. Прежние отношения были нарушены.
Гефель, обычно ровный и приветливый, стал неразговорчив и отмалчивался, когда речь шла о ребенке. Все уговоры Пиппига оставить малыша ни к чему не привели. У них не было принято в случае разногласия допытываться о причинах. Один из них уступал, если чувствовал, что другой прав. В вопросе о ребенке Пиппиг никак не мог понять приятеля, ему казалось, что все не так уж сложно.