Маруся дернула плечом:

— Отстань!

Клаша выпустила Марусину руку и горько прошептала:

— Ты же сама потом жалеть будешь…

— Я? Никогда!

Она уже открыла дверь и собралась с треском захлопнусь ее за собой с другой стороны, как вдруг услышала:

— Мама говорит, что друзей трудно найти и больно терять…

Маруся оглянулась и гневно выпалила Клаше в лицо:

— А мне и не нужны такие друзья! Мне нужны друзья-соратники в моем деле!

«И зачем она сюда пришла?» — опять подумала Маруся, раздражаясь все больше и больше. Таким, как Клаша, не место среди ее товарищей.

А обстановка в зале все накалялась.

<…> Речь Киншиной сразу подняла настроение слушателей и перенесла их внимание на общие темы. После Киншиной попросил слова местный эсэр М. К. Вольский. Речь его, длившаяся более часа, была еще резче, еще более зажигательна, она дышала ненавистью к существующему правительственному и учебному строю и до такой степени воспламенила всю публику, что далее вести собрание было невозможно. Поднялся страшный шум, крики: «долой самодержавие» и пение революционных песен. Собрание само собою закрылось, и около 12 часов ночи все вышли на улицу. Здесь толпа около 300 человек, состоящая из учащихся, земских служащих и рабочих, с пением революционных песен медленно потянулась по Большой улице по направлению к Екатерининскому Институту, имея в виду силою освободить заключенных институтцев.

Когда участники демонстрации подошли к зданию Института, то здесь они были окружены войсками и полицией и препровождены в 1-ю часть. Здесь в страшной грязи и холоде их продержали до трех часов утра, некоторых отпустили, а 52 человека отправили в тюрьму. Путь от части до тюрьмы был ужасен. По команде кавалерийского офицера: «Гони их, гони!» солдаты чуть не бегом двинулись с задержанными, подгоняя задних тычками и прикладами. причем били прикладами даже девиц. Площадная ругань, крики, стоны, бег по колени в грязи под ударами прикладов — все это создавало ужасную картину бесчеловечного произвола.

Господину Прокурору

Тамбовского Окружного Суда

24-го марта у Екатерининского Учительского Института между 11–12 часами ночи мы вместе с другой публикой были окружены солдатами и, без всякого предупреждения разойтись, отведены в 1-ю часть.

Там нас продержали на дворе в грязи в течение 3 часов и, несмотря на неоднократные заявления публики, в помещение не впустили.

Из части под конвоем тех же солдат, чинов полицейского отряда или под начальством офицера (учитель гимнастики в Екатерининском Учительском Институте) публика была отправлена в тюрьму и вот тут началось грубое издевательство и избиение.

Публику буквально гнали, гнали по страшной грязи (многие пришли в тюрьму не только без галош, но и без обуви вообще).

Солдаты били прикладами ружей как попало и по чему попало, толкали и оскорбляли — офицер при этом присутствовал.

Мы утверждаем, что избиение это было организовано заранее, так как 1) публика держалась корректно и не давала ни малейшего повода к насилию, т. к. 2) на обращение публики к конвойному офицеру он не обращал внимания и смеялся и 3) в части были жандармский полковник, полицмейстер, другие чины полиции, конвойный офицер, туда же вызывали по нескольку человек конвойных солдат.

Мы считаем арест наш незаконным, поведение полиции и конвойного офицера — грубым произволом и насилием и требуем немедленного освобождения всех арестованных, расследования дела и привлечения к ответственности виновных лиц.

Авдеева, А. Гармиза,

Р Коникова, В. Колендо, М. Спиридонова

31 марта 1905 года

Уже десять дней девушки провели в тюрьме. Их всех — и Ванду, и Марусю, и обеих Ань — Авдееву и Гармиза— определили в одну довольно просторную камеру — при желании можно было посадить в нее арестованных вдвое больше, чем теперь. Но, как шутили девушки, размеры — единственное достоинство этого помещения Холодно было почти как на улице — отопление еле-еле грело, и хоть вода не замерзала, зато изо рта шел пар. Мало того что холодно — было так сыро, что на каменных стенах оседали капельки влаги, а под отсыревшими тюфяками на асфальтовом полу образовывались мокрые пятна. Хорошо еще, хоть еду можно было получить в передачах из дома, потому что тюремная баланда была абсолютно несъедобной.

Этот день начался как обычно — подъем, завтрак, прогулка по тюремному двору… На прогулку пошли все, кроме прихворнувшей Ани Авдеевой и Маруси. Маруся не вставала уже пятый день — к простуде, полученной в ночь ареста, добавились сильные головные боли от слабости и нервного перенапряжения, часто шла носом кровь.

Испуганные девушки потребовали вызвать врача — тот хоть и не сразу, но пришел. Сделать, правда, все равно ничего не смог. Сказал, что единственно возможное лечение — перемена обстановки, но это не в его силах.

Денек выдался серый, промозгло-мартовский, хоть уже и начался апрель. Слабый свет, проникавший в камеру через небольшие оконца высоко под потолком, не мог рассеять сумеречный полумрак. Анна сидела на своем тюфяке, уткнувшись в недавно выпущенную книжечку «босяцких» рассказов Горького. Буквы дешевого шрифта сливались перед глазами. Не в силах больше напрягаться, Анна провела по лбу рукой, вздохнула и отложила книгу.

Из того угла, где лежала Маруся, послышался слабый кашель.

— Аня…