В какой-то момент казаки на минуту расступились, и глазам невольных наблюдателей предстало зрелище растерзанного девичьего тела, еще недавно бывшего маленькой аккуратной гимназисткой. Кто-то тихо ахнул.

— Ох, изверги… — тихо выдохнули в толпе.

Аврамов оглянулся и словно только сейчас заметил, что на платформе, помимо казаков, еще есть люди. Глаза его злобно сверкнули.

— Бей всех, кто тут есть! — дико взревел он. — Всех в нагайки, к такой-то матери!

И сам подал пример, с размаху хлестнув старика чиновника, на беду стоявшего довольно близко.

Оставив недавнюю жертву лежать на потемневшем от крови снегу, казаки бросились исполнять приказ своего подъесаула. Удары падали направо и налево без разбору. Толпа в ужасе кинулась врассыпную. Мировой судья Коваленко, наконец опомнившись, поспешил скрыться в вагоне, сочтя за благо переждать там до окончания событий. Унтер-офицер Хитров несколько замешкался и попался на глаза Тихону Жданову.

— Что стоишь как пень на дороге! — завопил Жданов, поднимая нагайку.

— Я… — попытался что-то сказать Хитров, но нагайка уже обрушилась на его голову. Закрываясь руками, он поспешно бросился наутек. Остановился Хитров, только оказавшись во дворе станции. — Не люди, а звери! — пробормотал он возмущенно, морщась от боли. — Жалобу подам на бесчинства!

Когда на платформе никого, кроме казаков, не осталось, Аврамов вспомнил о виновнице событий. Он подошел к недвижному маленькому телу, распластанному на платформе. Казак, охранявший преступницу, слегка посторонился. Аврамов приподнял голову девушки носком сапога. Голова безжизненно мотнулась и упала. Аврамов смачно сплюнул.

— К исправнику ее! — решил он. — На дознание!

Марусю схватили за ногу и поволокли по платформе. Юбки задрались вверх, бесстыдно обнажив часть туловища. Но то, что казаки тащили по платформе, не было молоденькой стыдливой девушкой. Избитому и окровавленному куску человеческого мяса, в которое усилиями Аврамова превратилась аккуратная гимназистка, уже было все равно. Нестерпимая, невыносимая боль заслонила и стыд, и все другие чувства.

Совместными усилиями Марусю усадили на извозчика — она была как тряпичная кукла, совершенно неживая, — и повезли, на квартиру к исправнику Протасову.

По дороге она не то чтобы пришла в себя, но сознание вернулось. Маруся даже сама смогла подняться вверх по лестнице, ведущей в квартиру. Однако у самой двери силы вновь оставили ее. Остановившись на верхней площадке, она привалилась спиной к стене, тяжело дыша и стараясь превозмочь боль. Аврамов, шедший следом, тоже остановился. Он стоял прямо против нее, сильный, наглый, и, не стесняясь, рассматривал с головы до ног. Глаза у него были слегка навыкате и какие-то мутные, вероятно от пьянства, на щеке сидела крупная некрасивая бородавка. Почему-то при виде этой бородавки Марусю чуть не стошнило.

Взгляд Аврамова остановился на Марусиных руках.

— А где же револьвер ваш, барышня? — с издевательской усмешкой сказал он.

Маруся скорее угадала, чем услышала, о чем ее спрашивают. Попробовала ответить — из горла вырвалось какое-то хрипение, потом удалось тихо произнести:

— Выронила, когда вы били меня на станции.

Аврамов усмехнулся еще шире:

— Как ваша фамилия?

«О чем он говорит?»— подумала Маруся. Она видела, как шевелятся его губы, но слов не разбирала.

— Я не здешняя, — наугад сказала она.

— Я спрашиваю, как ваша фамилия? — мгновенно раздражаясь, повторил Аврамов.

— Я не здешняя, тамбовка, — с трудом выговорила Маруся.

Дышать почему-то становилось все тяжелее и тяжелее, и уши опять словно ватой заложило. Аврамов размахнулся и ударил Марусю в лицо. Голова ее стукнулась о стенку. Маруся подняла руку и провела по лицу — на белой ладони остался красный кровавый след.

— Зачем вы меня бьете? — Собравшись с силами, она говорила тихо и внятно, глядя прямо в наглые пьяные глаза казачьего подъесаула. — Предавайте суду, расстреливайте, вешайте, но зачем истязаете меня?

Аврамов коротко хохотнул и, не отвечая, втолкнул Марусю внутрь квартиры.

Воздух в квартире исправника был затхлым и спертым. Окна по случаю прибытия раненого решили не открывать, а комнаты давно не проветривались.

Гаврила Николаевич находился в сознании; мучительные боли от ран едва ли заглушались постоянными впрыскиваниями камфары. Еще на станции, в вагоне поезда, куда Луженовского перенесли с платформы, его осмотрел случившийся тут же железнодорожный врач Ещенко. Гаврила Николаевич, морщась от боли, без звука претерпел процедуру осмотра. Когда врач закончил, Луженовский, скрывая страх под вымученной улыбкой, спросил нарочито бодрым тоном:

— Ну что, доктор, есть ли какая-нибудь опасность?

Ещенко задумчиво пожевал губами:

— Как вам сказать… Легкие, конечно, сильно пострадали, но большой опасности не представляют, а вот живот… М-да…

— Уверяю вас, легкие совсем не пострадали, — вмешался стоявший неподалеку помощник полицейского надзирателя Новиков. — Их высокоблагородие курят-с. Вот только что изволили папироску выкурить.

Ещенко пожал плечами, явно не убежденный доводами Новикова, и сказал, что больному необходимо впрыскивание камфары. Срочно послали в ближайшую аптеку.