С тех самых пор камфару впрыскивали постоянно, но заметного облегчения это не приносило. Со станции Гаврилу Николаевича со всей осторожностью перевезли в дом исправника Протасова. Хозяин с тех пор находился при Луженовском безотлучно, приезжали и другие. Для приезжих справиться о здоровье в соседней комнате накрыли стол с водкой и закусками. Была отправлена телеграмма в Тамбов губернатору фон дер Лауницу и родным Луженовского. Ждали приезда в Борисоглебск его матери и жены, Веры Константиновны.

Отправив арестованную в полицейский участок, в квартиру воротился Петр Аврамов. Подойдя к столу и выпив подряд несколько рюмок водки, он подсел к постели раненого. Лицо Луженовского, и обычно бывшее нездорового цвета, теперь стало совсем восково-желтым. Он лежал на спине, щеки дряблыми складками свисали на подушки, глаза почти скрыты веками. Заметив Аврамова, Луженовский шевельнул губами, словно хотел что-то сказать. Аврамов наклонился к нему:

— Что, Гаврила Николаевич?

— Как… — губы разлеплялись с трудом, а раз разлепившись, никак не хотели сомкнуться обратно, — как… там?

Аврамов понял, что речь об арестованной.

— Все будет сделано как надо, — успокоил он раненого. — Пока молчит, но в конце концов обо всем расскажет, не сомневайтесь. С ней пока Тихон.

— При ней… что-нибудь нашли?

— Тихон нашел дорожную корзинку с книгой, кажется «Странички жизни». Говорит, книга из местной публичной библиотеки.

Луженовский с трудом кивнул. Тут накатил очередной приступ боли, он охнул и шумно, со всхлипом втянул в себя воздух.

— Ох, Гаврила Николаевич! — вдруг завыл Аврамов, схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. — Ох, что ты наделал! Угораздило же тебя!

Исправник подошел к подъесаулу и похлопал его по плечу, призывая успокоиться. Луженовский сделал знак, что хочет еще что-то сказать. Аврамов прекратил на полуслове причитания и наклонился к постели раненого.

— Ты вот что, Петя, — прошелестел Луженовский, — вот что… Поезжай-ка в здешнюю библиотеку с обыском… Видно… рассадник крамолы…

— И то верно, — поддержал исправник, — возьми двадцать казаков и две подводы, отправляйся живо, не теряя ни минуты, скорее! И будь мужествен! А потом — в участок, продолжай свое дело.

Аврамов преданно посмотрел на Луженовского и поднялся.

— Я вернусь, Гаврила Николаевич, — обернулся он с порога, — доложить, что и как.

В полицейском участке было холодно как в могиле. На каменном полу камеры, мокром и грязном, лежала, скорчившись, маленькая обнаженная фигурка. Сознание возвращалось медленно, толчками. Вероятно, немало тому способствовал холод. Первое движение Маруси, когда она пришла в себя, — подтянуть колени к подбородку. Все тело страшно болело, после побоев на нем живого места не осталось, одна сплошная рана. Превозмогая боль, Маруся все же сжалась в комочек, стараясь хоть немного согреться. Встать сил у нее совсем не было.

Сколько времени прошло с тех пор, как ее привезли в участок, она не знала. Может быть, два часа, а может быть, двое суток. Ее обыскали, раздели, а потом втолкнули в эту камеру. Следом вошли Жданов и Аврамов.

— Что, камеру не топят? — спросил Тихон Жданов, потирая руки.

— Никак нет, — отрапортовал стоявший у двери жандарм.

— Ну вот и отлично, — Жданов улыбнулся, — и не топите. Так-то барышня быстрей разговорится. Правда, барышня?

Маруся не ответила. Она ощущала голой спиной ледяной холод, идущий от каменного пола.

— Что молчишь? — Жданов, угрожающе оскалившись, сделал к ней шаг и замахнулся. — У, ты…

Память вдруг услужливо подсказала Марусе слова, сказанные Владимиром так давно — или так недавно? «Идя на акт, не надо скрывать своего имени и сущности поступка. Пусть негодяи знают, за что расплачиваются». А она и не собиралась этого скрывать.

Еле шевеля разбитыми губами, Маруся тихо, но спокойно выговорила:

— Я готова назвать свое имя и объяснить, почему я сделала то, что сделала.

— Ах, она готова! — Аврамов недобро сощурил глаз. — Что ж, послушаем.

Он повернулся к жандарму у двери:

— Выйди-ка отсюда, любезнейший.

Жандарма тут же как ветром сдуло. Аврамова боялись — слухи о его крутом нраве распространились по всему уезду, а уж в Борисоглебске-то, на своем служебном месте, он особенно старался.

Как только за жандармом закрылась дверь, подъесаул повернулся к арестованной:

— Ну что, барышня, давай выкладывай. Кто ты будешь?

«Гимназистка, — почему-то вертелось в голове у Маруси. — Я — гимназистка…»