Гаврила Николаевич был, что называется, мужчиной средних лет: ему можно было дать лет сорок или около того. На самом же деле ему недавно сравнялось тридцать четыре, хотя из-за своей полноты Луженовский казался старше. На темной курчавой голове — Гаврила Николаевич вышел без фуражки — не было еще ни одного седого волоса.

Плотного кольца из казаков, каким Луженовский обычно окружал себя на станциях, в Борисоглебске не получилось, — охрана, разгоняя публику, слишком увлеклась. Особенно усердствовал красивый высокий военный с роскошными темными усами — один из приближенных Луженовского, казачий есаул Петр Аврамов. Громко покрикивая «а ну, разойдись», он орудовал нагайкой направо и налево, не разбирая, на кого попадет. Прочие старались от Аврамова не отставать. И никто не заметил маленькой изящной фигурки гимназистки на площадке вагона второго класса…

Маруся смотрела перед собой, но не видела ни платформы, ни казаков. Крики и шум не воспринимало ее сознание. Все чувства сосредоточились на одном человеке — на жирной, оплывшей фигуре в шинели, на Гавриле Николаевиче Луженовском. Слишком долго она ждала этого момента. Нервное напряжение, в котором Маруся жила все предыдущие дни, достигло апогея. Неужели судьба наконец представила удобный случай? И может статься, что единственный. Медлить нельзя.

Все мысли и чувства исчезли. В этот момент Маруся не сознавала себя человеком, личностью — сейчас она только орудие в руках партии социалистов-революционеров, орудие такое же послушное, как послушен ей самой маленький браунинг. Измерив глазом расстояние до цели, она приподняла муфту, в которой был спрятан револьвер… Потом ей казалось, что это длилось очень долго, на самом же деле прошли лишь секунды…

После первого выстрела Луженовский охнул и присел на корточки, держась руками за живот. На шинели появилось и стало расти алое пятно. Луженовский судорожно дернулся сначала вправо, потом влево. Капли крови падали на снег, расплываясь яркими пятнами В памяти вдруг вспыхнуло: «Красное на белом, красное на белом…» Все так же, действуя как автомат, Маруся быстро сбежала с площадки и выстрелила еще несколько раз, целясь почти наугад, постоянно меняя позицию. Раз. другой, третий… Луженовский грузно осел на платформу. Что ни говори, стреляла она отменно. Цели достигли все пять выстрелов.

Никто ничего не мог понять. Аврамов застыл с открытым ртом, так и не опустив поднятую для очередного удара нагайку. Однако, услышав второй выстрел, он опомнился и кинулся к Луженовскому. Краем глаза успел заметить, что его приятель и собутыльник, помощник пристава Тихон Жданов, оглядываясь, бежит к Луженовскому с другой стороны платформы. Казаки заметались в растерянности — один человек стреляет или несколько? Откуда? Изменник проник в отряд охраны? Марусю никто пока не заметил— на хорошенькую гимназистку попросту не обращали внимания.

«Вот удобный случай, чтобы скрыться», — как-то отстраненно и невпопад подумала Маруся, однако на этой мысли не задержалась. И почти сразу, словно в ответ, в ушах зазвучали ее собственные слова, те, которые так недавно она говорила Владимиру: «Казнить Луженовского — это только половина дела… Моя смерть должна довершить остальное». Она должна, должна…

Звонкий девичий голос перекрыл прочие шумы и звуки всеобщего смятения:

— Расстреливайте меня!

Все обернулись — маленькая гимназистка, выкрикнувшая эти слова, медленно подносила к виску револьвер. Однако выстрела не последовало. Стоявший неподалеку казак обладал хорошей реакцией: в мгновение ока подскочил к Марусе и прикладом сбил ее с ног. Маруся упала, револьвер отлетел на несколько шагов в сторону.

Аврамов, оставив лежавшего на снегу Луженовского, подскочил к девушке.

— А, так это ты, сука! — выкрикнул он с остервенением и со всего размаха пнул Марусю в живот сапогом. Она чуть охнула и скорчилась от боли. Аврамова это только раззадорило. Он намотал на руку тяжелую косу девушки и поднял ее вверх за волосы. Маленькая круглая шапочка отлетела в сторону, голова беспомощно откинулась, и обнажилась трогательно тонкая, белая, почти детская Марусина шея. Аврамов грязно выругался и хлестнул свою жертву по голове нагайкой. Удар пришелся отчасти на шею и на лицо. За первым ударом последовал следующий, потом еще. Яркобагровые полосы вспухали на нежной коже. «Красное на белом, красное на белом…» После очередного удара Маруся почувствовала, что теряет сознание.

— Бейте ее! Бейте! — дико кричал Аврамов, с размаху бросая свою жертву на снег и снова пиная изо всех сил. — Бейте же!

Стоявшие до сих пор в оцепенении казаки тут словно с цепи сорвались. Они стегали маленькое, совсем девчоночье худенькое тело нагайками, изощряясь друг перед другом, кто сильнее ударит. Били ногами, обутыми в тяжелые кованые сапоги.

Мех Марусиной шубки намок и слипся от крови, волосы беспорядочными грязными клочьями падали на лицо и на плечи, нагайки превращали одежду в лохмотья. Сна давно ничего не чувствовала, ничего, словно бы уже умерла. А казаки все били, били, били…

Все звуки доносились как сквозь толстый слой ваты, и только пронзительный до визга крик Петра Аврамова вкручивался в сознание, как штопор в деревянную пробку:

— Бейте, бейте! Засечь! Совсем засечь ее!

А потом она уже и этого не слышала, — все смешалось и завертелось в красно-белом месиве…

Случившиеся неподалеку пассажиры смотрели на избиение, пораженные ужасом и нереальностью происходящего. На площадке вагона первого класса застыл солидный господин в дорогой шубе — мировой судья — города Борисоглебска господин Коваленко. Его благообразное холеное лицо страдальчески подергивалось, словно от зубной боли, рот перекосился. Несколько раз Коваленко порывался вмешаться, но останавливался, не решаясь перечить разъяренным казакам. Высокий худой старик, по виду чиновник, стоял в нескольких шагах от Спиридоновой, когда она пыталась покончить с собой. Он так и остался там же вынужденным свидетелем жестокой и безобразной сцены. Еще несколько человек, привлеченных звуками выстрелов, толпилось поодаль, в их числе и унтер-офицер Хитров, совершенно потерявшийся в происходящем.