— А вы тоже на свидание? — спросила Люда. — К Владимиру или к Михаилу?

— К Мишеньке, — Елизавета Леопольдовна печально улыбнулась. — Уж третий день безуспешно ходим. Но сегодня обещали точно пропустить.

— И Машу?

— Бог даст, пропустят, — голос у жены Михаила был тихим и мелодичным, как колокольчик.

— Мишенька подал прошение в Совет министров, — Вольская открыла сумочку и, немного порывшись в ней, достала сложенный пополам листок синей бумаги. — Вот копия, посмотрите.

Люда развернула листок. Четким мелким почерком было выведено:

Санкт-Петербург,

Его Сиятельству

Председателю Совета Министров

ТЕЛЕГРАММА

Четыре месяца арестован по неосновательным подозрениям. Обвинение не предъявлено. Грозит административная ссылка. Покорнейше прошу Ваше Сиятельство принять участие, содействовать освобождению.

Присяжный поверенный

Михаил Вольский

Люда горько усмехнулась. «По неосновательным подозрениям!» Да если бы не Михаил, если бы не его сладкие речи о свободе, равенстве и братстве, то всех этих революционных кружков в городе было бы вполовину меньше! Молодые люди — а особенно девушки — смотрели в рот умному, красивому присяжному поверенному и делали все, к чему он призывал. Михаил метил в вожди, а оказалось, что он обычный позер и краснобай. Да к тому же еще и трус — чуть запахло жареным — сразу в кусты. А речи, значит, говорил так, лишь бы покрасоваться…

— Может быть, и Марусе стоит сделать то же? — осторожно спросила Елизавета Леопольдовна. — Государь милостив… Все-таки ей могут сохранить жизнь…

Александра Яковлевна вспомнила лихорадочный огонь, горевший в глазах ее дочери, Марусину одержимость и тяжело вздохнула. Нет, Маруся прошение посылать не станет. Ей, матери, надо самой искать какие-то другие пути, — если и не для спасения, то хотя бы для облегчения участи ее девочки.

И через некоторое время в газете «Молва» появилась заметка:

ОБРАЩЕНИЕ К РУССКИМ МАТЕРЯМ

К вам, русские матери, обращаюсь! Вас прошу понять мою скорбь, мою тоску!

Вся Россия слышала о моей несчастной дочери. Вникните в мою душу, поймите, как невыносимо знать об истязаниях своего измученного, поруганного ребенка и не помочь ему; видеть, как угасает близкая, дорогая жизнь и не облегчить ее страданий, а знать, что все ее муки только преддверие к казни.

Вы все, матери, у которых умирали дети, имели хоть утешение ходить за ними, ласками успокоить их предсмертную тоску… а я? А моя девочка?

Она умрет одна, с страшным воспоминанием пережитого, в тюрьме, среди чужих, без родной ласки, без матери.

Пусть она виновата, но, отдавая свою молодую жизнь, должна ли она была еще пройти тот крестный путь, через который прошла она?

Вы, матери подрастающих и взрослых дочерей, вспомните, какое поругание, какие нравственные пытки она пережила между этими двумя злодеями, и скажите, должна ли она умереть, не искупила ли она еще свой грех.

Мать Маруси

Александра Спиридонова.

Евгения Александровна и Юлия Александровна Спиридоновы, арестованные по делу своей сестры, вскоре были оправданы военным судом и выпущены на свободу.

Из воспоминаний А. Ежова о заключении в Тамбовской тюрьме:

…Кто-то передал с воли предложение заключенных Якиманского участка в Москве: демонстративно накануне Пасхи объявить по всем тюрьмам голодовку, показав, что мы и в тюрьме можем суметь коллективно протестовать. В это время в тюрьму бросили Марусю Спиридонову, истерзанную, полуживую.

Письмо было прочитано во всех камерах. Принято объявить голодовку накануне Пасхи, предъявив ряд требований: увеличить прогулку, вежливое обращение с заключенными и др.

Степанов (начальник тюрьмы) узнал нашу затею и в субботу днем стал ходить по всем камерам и заявлять: «Кто за голодовку — налево, кто против — направо». Из. 500–600 человек налево оказалось нас около 30-ти человек, а остальные, в том числе и лидеры как эсеров, так и эсдеков, оказались на правой стороне. Нас, левых, собрали в одну общую камеру с асфальтовым полом. Мы решили единогласно: в 12 часов ночи накануне Пасхи объявить голодовку. Объявили, а остальные камеры не примкнули.