Брест — это предательство всей окраинной и Украинской революции немецкому усмирению. Мы «передыхали» в голоде и холоде, внутренне разлагаясь, пока вырезались финские рабочие, запарывались белорусские и украинские крестьяне и удушались Литва и Латвия…

Своим циничным отношением к власти советов вы поставили себя в лагерь мятежников против Советской власти, единственных по силе в России, своими белогвардейскими разгонами съездов и советов и безнаказанным произволом назначенцев-большевиков. Власть советов — это. при всей своей хаотичности, большая и лучшая выборность, чем всякая Учредилка, Думы и земства. Власть советов — аппарат самоуправления трудовых масс, чутко отражающий их волю, настроения и нужды. И когда каждая фабрика, каждый завод и село имели право через перевыборы своего советского делегата влиять на работу государственного аппарата и защищать себя в общем и частном смысле, то это действительно было самоуправлением. Всякий произвол и насилие, всякие грехи, естественные при первых попытках массы управлять и управляться, легко излечимы, так как принцип не ограниченной никаким временем выборности и власти населения над своим избранником даст возможность исправить своего делегата радикально, заменив его честнейшим и лучшим, известным по всему селу и заводу. И когда трудовой народ колотит своего делегата за обман и воровство, так этому делегату и надо, хотя бы он был и большевик, и то, что в защиту таких негодяев вы посылаете на деревню артиллерию, руководствуясь буржуазным понятием об авторитете власти, доказывает, что вы шли не понимаете принципа власти трудящихся, или не признаете его. И когда мужик разгоняет или убивает насильников-назначенцев — это-то и есть красный террор, народная самозащита от нарушения их прав, от гнета и насилия. И если масса данного села или фабрики посылает правого социалиста, пусть посылает — это ее право, а наша беда, что мы не сумели заслужить ее доверия. Для того, чтобы Советская власть была барометрична, чутка и спаяна с народом, нужна беспредельная свобода выборов, игра стихий народных, и тогда то и родится творчество, новая жизнь, живое устроение и борьба. И только тогда массы будут чувствовать, что все происходящее — их дело, а не чужое. Что она сама творец своей судьбы, а не кто-то ее опекает и благотворит и адвокатит за нее, как в Учредилке и других парламентских учреждениях, и только тогда она будет способна к безграничному подвигу. Поэтому мы боролись с вами, когда вы выгоняли правых социалистов из советов и ЦИК. Советы не только боевые политико-экономические организации трудящихся, они и определенная платформа. Платформа уничтожения всех основ буржуазнокрепостнического строя, и если бы правые делегаты попытались его сохранить или защитить в советах, сама природа данной организации сломила бы их, или народ выбросил бы их сам, а не ваши чрезвычайки, как предателей их интересов.

Программа октябрьской революции, как она схематически наметилась в сознании грудящихся, жива в их душах до сих пор, и не масса изменяет себе, а ей изменяют…

Именем рабочего класса творятся неслыханные мерзости над теми же рабочими, крестьянами, матросами и запуганным обывателем, так как настоящие-то враги рабочего класса чрезвычайке попадаются очень редко. Ваши контрреволюционные заговоры, кому бы они могли быть страшны, если бы вы сами так жутко не породнились с контрреволюцией? Когда Советская власть из большевиков, Левых Социалистов-Революционеров и других партий покоилась в недрах народных, Дзержинский за все время расстрелял только несколько неприятных грабителей и убийц, и с каким мертвенным лицом, какой мукой колебания. А когда Советская власть стала не Советской, а только большевистской, когда все уже и уже становилась ее социальная база, ее политическое влияние, то понадобилась усиленная бдительная охрана латышей Ленину, как раньше из казаков царю или султану из янычар. Понадобился так называемый красный террор… Да, Ленин спасен, в другой раз ничья одинокая, фанатичная рука не поднимется на него. Но именно тогда отлетел последний живой дух от революции, возглавленной большевиками. Она еще не умерла, но она уже не ваша, не вами творима. Вы теперь только ее гасители. И лучше было бы тревожней жить, но сберечь этот дух живой. И неужели, неужели Вы, Владимир Ильич, с вашим огромным умом и личной безэгоистичностью и добротой, не могли догадаться не убивать Каплан. Как это было бы не только красиво и благородно и не по царскому шаблону, как это было бы нужно нашей революции в это время нашей всеобщей оголтелости, остервенения, когда раздается только щелканье зубами, вой боли, злобы или страха и… ни одного звука, ни одного аккорда любви…

Должно прийти время и, может быть, оно не за горами, когда в вашей партии поднимется протест против удушающей живой дух революции и вашей партии политики. Должны прийти идейные массовики, в духе которых свежи заветы нашей социалистической революции. Должна быть борьба внутри партии, как было у нас с эсерами правыми и центра, должен быть взрыв и свержение заправил, разложившихся, зарвавшихся в своей бесконтрольной власти, во властвовании, должно быть очищение, и пересмотр, и подъем. Должно быть возрождение партии большевиков, отказ от губительных теперешних форм и смысла царистско-буржуазной политики, должен быть возврат к власти советов, к октябрю…

И я знаю, с такой партией большевиков мы опять безоговорочно и беззаветно пойдем рядом рука об руку.

В этом письме много уязвимых мест. Взять хотя бы рассуждения Спиридоновой о Советской власти: конечно, она права, когда называет установившийся в стране режим не властью Советов, а властью только большевиков, диктатурой. Однако Советская власть кончилась не в июле восемнадцатого, с разгромом партии левых эсеров, а значительно раньше. Реальная власть Советов существовала в России всего несколько месяцев — с февраля по октябрь семнадцатого, а к тому, чтобы ее уничтожить, приложили руку и левые эсеры, в том числе и Мария Спиридонова. Не упомянуто здесь и о том, что левые эсеры поначалу поддерживали подписание Брестского мирного договора.

Но есть в письме и бесспорные вещи: о красном терроре, о многочисленном чиновничестве, впоследствии действительно «сожравшем» страну. Кстати, к девяностому году, после семидесяти лет так называемой Советской власти, число бюрократов в хозяйственном и партийно-советском управлении превысило 18 миллионов человек, — это число почти совпадало с численностью самой Коммунистической партии.

Хотя Спиридонова и находилась под арестом, тем не менее ей нелегально доставляли письма с мест, письма от очевидцев событий, мало чем отличающихся от событий 1905–1906 годов. Летом восемнадцатого то тут, то там вспыхивали бунты крестьян против новой власти: в Тамбовской, в Пензенской губерниях, в Тульской, на Урале, — почти по всей стране. Бунты — и жестокое подавление этих бунтов большевиками.

Я знаю о Пензенской губернии, — писала Спиридонова. — В Пензенской губернии пороли крестьян, расстреливали, и все, что полагается, они приняли в положенной форме в установленном порядке. Сначала их реквизировали. порой и расстреливали, потом они стали стеной (кулацкое восстание— говорили вы), потом их усмиряли, опять пороли и расстреливали. Наши левые социалисты-революционеры разговаривали с десятками этих поровших крестьян «интернационалистов». С каким презрением говорили они о глупости русского мужика и о том, что ему нужна палка. И какой дикий шовинизм вызвали эти отряды «интернационалистов» в деревнях — передать трудно.

Цитирует она и отдельные письма крестьян:

Ставили нас рядом… Целую одну треть волости шеренгой и в присутствии двух третей лупили кулаками справа налево, а лишь кто делал попытку улизнуть, того принимали в плети. По приближении отряда большевиков надевали все рубашки и даже женские кофты на себя дабы предотвратить боль на теле, но красноармейцы так наловчились, что сразу две рубашки внизывались в тело мужика-труженика. Отмачивали потом в бане или просто в пруду, некоторые по нескольку недель не ложились на спину. Взяли у нас все до чиста, у баб всю одежду и холсты, у мужиков — пиджаки, часы и обувь, а про хлеб нечего и говорить. «Матушка наша расскажи, к кому же теперь пойти, у нас в селе все бедные и голодные, мы плохо сеяли — не было достаточно семян, у нас было три кулака, мы их давно ограбили, у нас нет «буржуазии», у нас надел 3/4—1/2 на душу, прикупленной земли не было, а на нас наложена контрибуция и штраф, мы побили нашего большевика-комиссара, больно он нас обижал. Очень нас пороли, сказать тебе не можем, как. У кого был партийный билет от коммунистов, тех не секли». Велели нам красноармейцы разойтись. А мы собрались думать, что нам делать, как спастись от разорения.

Мы все по закону сполна отвезли на станцию. А они опять приехали. Велели со сходов уйти. Мы их честно стали просить оставить нас. Обед сготовили, все несем, угощаем, что хотят берут, даем без денег, не жалуемся. А они пообедали и начали нас всячески задирать. Одного красноармейца поколотили. Они нас пулеметом, огнем. Убитые повалились… И вот пошли мужики потом. Шли шесть волостей стеной, на протяжении 25 верст со всех сторон, с плачем, воем жен, матерей, с причитаниями, с вилами, железными лопатами, топорами. Шли на Совет.