Шрифт:
Хотелось вспомнить самой, откуда мы знакомы, причем явно очень давно, раз об этом знает моя мама.
И я вспомнила.
Когда мне было семь лет, у одной молодой дамы, маминой приятельницы, родился сын. Только-только родился, ему было недели две живого возраста.
Его укутали, положили в коляску и попросили меня немного его покатать на свежем воздухе.
Сначала мы гуляли хорошо.
Но потом коляска опрокинулась. Сама, разумеется.
Ребенок заорал и стал извиваться на снегу.
Помню свой ужас и колотун.
Я кинула малыша обратно в коляску, как тюк. Сверху лихо побросала подушки, погремушки и одеялки.
И он орал там на дне, уже тише. Это было совсем страшно.
Дрожа, я помчалась с коляской обратно к его легкомысленной мамаше. Казалось, случилось страшное, и он вряд ли выживет.
Орущую кучку я вкатила в квартиру, понимая, что и мне, и младенцу – кирдык.
Но его мама не рассердилась. Она понимала, что няньке от горшка два вершка, что возьмешь. Нет переломов – и ладно! Она уравновешенная была.
Она успокоила своего Сашеньку, покормила, он и уснул.
Самое странное было потом.
Я ей, видимо, понравилась как няня. То ли тем, что бесплатная, то ли тем, что знакомая, то ли тем, что ответственная: все-таки не плюнула и не ушла кататься с горки – подумаешь, мало ли, кто там валяется на тропинке, надоел, визгун.
На меня можно было положиться: я привезла ребенка туда же, откуда увезла.
Так что через пару недель эта мудрая мать снова оставила меня с тем же младенцем дома и, ни о чем не тревожась, упорхнула в парикмахерскую.
И вот я сижу и смотрю на Сашеньку.
И все идет хорошо, я даже стала ему напевать «Рыбки уснули в пруду».
Саша слушает, протягивает ручонку влево, берет бритвенное лезвие, кем-то заботливо оставленное на тумбочке, и начинает его мять. Пальчики его покрываются кровью, и он снова, разумеется, орет.
И я вижу, что сжимает он лезвие крепко, и, если отбирать – он еще пуще порежется.
Поэтому просто начинаю орать вместе с ним.
Мы так орем какое-то время, оба измазываемся кровью, и никого дома нет.
Наконец Саша лезвие роняет. Я его прячу, и мы оба засыпаем в нервном шоке. Не дождавшись мамы.
Вот не помню, дальше я его нянчила – или уже нет.
Этот самый младенец-экстремал и стал директором завода.
Скорей всего, его душа ощущала опасность, связанную со мной, так что он мне не перезвонил.
Однако педагогический талант у меня явно был: я с пеленок приучила Сашеньку, что жизнь – борьба. И результат налицо: человек многого достиг.
Константин Устинович Черненко
(история любви)
Как октябренок я интересовалась политикой, читала газеты и смотрела телевизор вместе с бабушкой, которую всегда удивляла одна несостыковка: по словам дикторов и авторов публикаций, мы жили прекрасно, а на улицу выйдешь – стоишь в очереди три часа. «Старому человеку это трудно понять», – говорила бабушка.
Но мне, человеку нестарому, было отрадно, что какие-то «дьяволы» – в далеком Пентагоне, «военщина» – в Израиле, «милитаристские хищники» тоже черт-те где, а у нас в советской стране все хорошо, и все у нас есть: и надои, и картошка, и свекла в магазинах мокренькая, и ситчик – словом, все необходимое. И мы – самые счастливые люди на Земле.
Однако порой случалось горе и у нас. Как-то раз сообщили грустную новость; мама пришла домой и застала меня в слезах.
– Что стряслось? – спросила она.
– Огромное горе.
– Что такое?!!!
– Как?! Ты не знаешь? Умер дорогой товарищ Хомяков.
– Дурочка, – засмеялась мама. – Суслов!
Смерть Брежнева я тоже очень переживала, он был такой ласковый, всех целовал – и тут на тебе. Андропов не задел мое сердце, зато мне нравилось, что среди одинаково одетых старых страшных воротил есть один тихий, непохожий внешне на других, вроде как чукча.
То есть мне стал очень симпатичен необычный Черненко.
Про чукчей все анекдоты были добрые. И я думала – наверно, он добрый, и хорошо бы именно он стал следующим по порядку царем.
И я вам точно хочу сказать: вот как ты веришь – так оно и будет.
Вдруг его действительно назначают!
Представьте мой искренний восторг.
Никто в стране его не разделял. Я ликовала одна. Купила в киоске газету, вырезала его портрет и повесила на стенку.
Но вскоре и он, к сожалению, приказал долго жить: в августе 1983 года на отдыхе Константин Устинович тяжело отравился копченой рыбой, которую прислал ему, явно по наущению врагов страны, подлый Виталий Федорчук, легкомысленно назначенный министром внутренних дел СССР.