– Амбарный.

– Прекрасно, - кивнул Вышеславцев, направляясь к сараю скорым шагом. Ломай!

Скрипнули ржавые петли. Федя сунул в образовавшуюся щель ломик, поднатужился и, сорвав замок, забросил его в кусты. Вышеславцев распахнул дверь.

– Дольников!

От боковой стены отделилась тень.

– Владимир Николаевич?!

– Я самый, - проворчал Вышеславцев.
– Ты чего вооружился?

– Так я думал...
– Дольников выбросил кол, который держал в руках, протянул Вышеславцеву руку.
– Спасибо!

– Давай без этого...
– Вышеславцев поморщился.
– Налево конюшня, там лошади... Только быстрей! Не то махновцы меня вместе с вами к стенке поставят.

– Так вы с нами, полковник?
– вынырнул из темноты Сырцов.

– Господин полковник, - поправил его Вышеславцев, с любопытством всматриваясь в пробегающие мимо фигурки красноармейцев.

Сырцов, поторапливая, обложил их матом и снова повернулся лицом к Вышеславцеву.

– Извините, господин полковник. Вы с нами?

– Мне с вами не по пути.

– Тогда на кой черт вы нас выпустили?

– Россию обустраивать.

– Вы надо мной издеваетесь?

Вышеславцев откинул голову, губы сложились в ядовитую усмешку.

– Почему? Разве не вы пели: "Мы наш, мы новый мир построим..." Вот я вам такую возможность и предоставляю. Стройте! Мы уходим, а вы стройте!

Глаза Сырцова, до. этого момента спокойные и приветливые, превратились в ледяные щелочки.

– А вы не хотите нам помочь?

– Не желаю.

– Почему?

– А вы бы согласились строить дом, наперед зная, что он когда-нибудь рухнет?

– А вы уверены, что он рухнет?

– Уверен. А под его обломками погибнете и вы.
– Вышеславцев, словно что-то вспоминая, на секунду закрыл глаза. Когда открыл, рядом стоял Дольников.

– Пора, - сказал он, обращаясь к Сырцову.
– Махновцы могут в любой момент нагрянуть.

Сырцов ткнул пальцем в деревянный настил пола.

– У меня здесь было время подумать... Так вот что я вам скажу, господа хорощие... Вы со своими усадьбами пуповиной связаны, а когда она рвется больно, вот вы и психуете, скалите волчьи морды - как же, мое отжимают! А мы хотим ваши усадьбы поровну поделить, чтобы не было голодных, обиженных, чтобы у каждого был кусок хлеба! Понятно?

Дольников и Вышеславцев промолчали - поняли: спорить бесполезно. Сырцов расценил их молчание по-своему - припер к стенке!
– и, торжествуя победу, вскинул руку со сжатым кулаком.

– А насчет земли не беспокойтесь! Мы ее в сад превратим. Коммунистический! Заходи любой, рви яблоки, кушай на здоровье!

Вышеславцев устало провел ладонью по лицу.

– Что коммунизм дело доброе, верить отказываюсь, - сказал он твердо, щелкнул каблуками, давая понять, что разговор окончен, и решительно шагнул за порог.

Сырцову подали коня. Он вскочил в седло, цепким, круговым движением глаз охватил свое безоружное, обтрепанное войско (со многих бойцов махновцы сняли не только шинели, но и сапоги), которое теперь можно было бы по пальцам перечесть, и, помрачнев, перевел взгляд на Вышеславцева.

– Прощайте, господин полковник!

– Прощайте!
– Вышеславцев снял портупею и вместе с саблей передал Дольникову.
– Прощай, Миша! Да хранит тебя бог!

У Долышкова мелко задрожали руки. Он понял, что задумал Вышеславцев, но остановить его был уже не в силах: "Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза".

"А кто мне дал право думать, что ослеп Вышеславцев? Может быть, потерял зрение Сырцов? А я сдуру пошел служить к нему поводырем..."

– Прощайте, Владимир Николаевич!
– Дольников издал горлом какой-то странный, похожий на стон звук, вздыбил коня и очертя голову бросился в степь - прочь от этого проклятого богом места.

Следом за ним мчались Сырцов и двенадцать чудом избежавших смерти, а потому счастливых красноармейцев.

– Ну а мы куда?
– спросил Федя, пытаясь осмыслить увиденное и услышанное.

Вышеславцев долго молчал, всматриваясь в сумеречные, заснеженные дали поля, крутой изгиб реки, заколдованной в панцирь синеватого, отливающего серебром льда, мрачные очертания леса, под защиту которого ушли конники Сырцова.

– Страшно, когда человеку некуда идти.
– Вышеславцев закурил, вытащил из кармана шинели револьвер и протянул Феде. Сказал, глядя ему в глаза, с устрашающим спокойствием: - Выстрелишь мне в спину. Под левую лопатку. Глубоко, до хрипоты затянулся и шагнул навстречу неожиданно ударившему в лицо ветру.