– Да, - кивает Мария. Одна слеза срывается и капает на белый металлический столик на одной ноге, куда уже много раз капало ситро и по которому ползают ищущие малой сладости мухи. Столик расплывается перед Катиными глазами, горло е? сжимает, словно там что-то застряло.

– Вот и молодец, - говорит человек.
– В детском доме ты увидишь, что ты не одна, уже очень много таких детей, которые вынуждены расти без родителей, но ты вс? равно вырастешь, станешь честной и умной, и ты не повторишь ошибок, которые совершили твой отец и мать. Не повторишь?

– Нет, - мотает головой Катя, больше всего думая о том, как не дать человеку с ленинским взглядом заметить свои сл?зы. Ей нестерпимо стыдно, что она плачет, когда надо собраться и посмотреть в глаза своей беде.

– Отлично, - выпускает дым человек.
– Тогда поехали. На машине каталась? Вижу, что не каталась. Сейчас прокатишься. И выше нос, пионерка Котова, вся жизнь ещ? впереди!

В детском доме очень светло, потому что во всех комнатах большие, ничем не занавешенные окна, дн?м через них видно сухую ровную степь, а ночью засыпанную зв?здами черноту неба. Катю определяют жить в просторной комнате вместе с четыремя другими девочками, но она не хочет их знать и целый день лежит на своей кровати, глядя в шершавый потолок или закрыв глаза, и только ночью поворачивает лицо к окну и смотрит наружу, в ч?рную степь, уже совершенно не веря, что где-то, далеко отсюда, существует е? родная Москва, с фонарями и трамваями, с многоголосыми толпами у стадионов, с празднично-красными стенами и башнями Кремля. Катина кровать стоит у самого окна, но открывать его ночью запрещено, только маленькую форточку наверху, и в эту форточку входит аромат прощающихся с летом полей, утром, когда солнца ещ? нет, Катя вста?т с кровати и глядит в окно, на спящую траву, над которой уже порхает капустница, проснувшаяся ещ? раньше Кати, она не знает бело-зел?ных стен, пустого детдомовского коридора, где пахнет штукатуркой и дверной краской, она с волнением находит свой воздушный путь под прохладной лазурью неба, на горизонте которого повисли светло-розовые облака, Кате хочется быть вот такой маленькой, но летучей, чтобы унестись в степь и жить там, среди сухой травы и цветов, однако, подумав, Катя вс? же жалеет капустницу, потому что та совсем одна и скоро умр?т от холода приближающейся осени.

Она будит свою соседку по кроватям, курчавую загорелую девочку, спавшую на собственной длинной ладони, та просыпается и удивляется Катиному лицу, в н?м есть теперь что-то необычное, такое, чего не замечаешь обычно в человеке.

– Как тебя зовут?
– спрашивает Катя.

– Вера, - отвечает проснувшаяся девочка, вынимает руку из-под щеки и тр?т себе ладонью нос.

– А меня - Катя, - говорит Катя и, закинув ноги обратно на кровать, ложится, накрывшись простынью до подбородка.

– А чего ты проснулась?

– А я и не спала.

– Всю ночь?

– Всю ночь.

– И не хочется?

– Не-а.

Вера немного думает над Катиными словами, а потом снова засыпает, дыхание е? становится ровнее, и Катя понимает, что это будет теперь е? подруга.

Дн?м она показывает Вере ракушку, которую хотела подарить маме, и да?т послушать, как шумит в ней штормящее море. За это Вера вед?т е? в степь, в русло пересохшего канала, где неистово трещат соломенные кузнечики и едкий запах сухих трав отбирает вс? дыхание, Вера сидится на колени и собирает кост?р на обугленном месте, поджигает сухие стебли спичкой, а Катя тоже садится рядом и глядит на е? исписанные засохшей грязью сапоги, поджатые один к другому, потом они ложатся просто на землю, головами к огню, и неспешно курят маленькие самокрутки, которые сделала Вера из горьких сухих листьев, она собрала их некогда в глубине степи и принесла с собой, Вера заворачивает их сперва в носовой платок и с шорохом мн?т руками, чтобы они превратились в порошок, а потом аккуратно заворачивает в газетные полосочки, они курят, затягиваясь неглубоко, дым не едок, и даже Кате, которая никогда ничего не курила, не хочется кашлять, только жж?т горло, они курят, и над их волосами пылает прозрачный огонь, степной ветер сеч?т сухую траву у самых их губ, солнце качается в небе, как плавучая стеклянная лампа, и Кате становится хорошо, так хорошо, будто она всю жизнь жила так, небо опускается ей к лицу, от него веет холодом, солнечный свет слепит глаза, душные прохладные облака протекают сквозь не?, она, не вставая, может идти по ним, потому что земля стала стеной, она ид?т и встречает белые горы, огромные, каких не бывает на земле, и на которые можно взлетать, и белые долины, по которым текут синие разломы рек, и реки эти очень глубоки, если провалишься в одну из них, то упад?шь вниз, в них не вода, а пустота забвения, это реки смерти. Но если стать на колени и держаться руками за белый берег, можно увидеть внизу землю, полную зел?ных садов и п?стрых домиков, ж?лтых дорог и цветущих маковых лугов сна. Вера сперва взвизгивает от разверзшейся под ними глубины, но Катя говорит ей, чтобы не боялась, они проплывают сейчас над будущей Москвой, сплошь заросшей алыми маками, и среди них ид?т в белом кителе огромный человек, это товарищ Сталин. Он наклоняется и вглядывается в поднявшиеся из живой земли цветы, гонимые ветром под самые стены Кремля, он улыбается, потому что в стране его мир, и над маковым морем встали уже серебристые эстакады высотных дорог, по которым несутся вдаль поезда, и сверкающие самол?ты мерно проходят в небе, между Катей и Сталиным, как пароходы, которым не нужно спешить, потому что они знают настоящую цену времени. Товарищ Сталин поднимает голову, острые его глаза видят Катю за тысячи в?рст высоты, он сме?тся ей и машет рукой, и Катя понимает: она оказалась здесь, в недостижимости, только благодаря Сталину, труду советского народа, трогательная любовь наполняет е? сердце, она плачет от счастья, ей так радостно, что больше совсем нечего уже желать, и хочется жить так и дальше, бесконечно, чтобы делать мир лучше и лучше, краше и краше, потому что найден путь и оста?тся только идти по нему, всем вместе, и нет этому пути конца.

Они с Верой не разговаривают потом, они и так вс? понимают, л?жа в высохшем русле старой реки, которая была здесь тогда, когда их ещ? нигде не было. Перед уходом Вера гасит руками тлеющие остатки костра.

А ночью, в темноте глухого сна, куда она проваливается, не успев задуматься о светящихся пунктах зв?зд за ровным оконным стеклом, Катя выходит из дома в незнакомую степь и ид?т по ней, не зная куда, ей кажется, что лежащая в небе бетонным шаром луна зов?т е? в сво? таинственное место, степь поглощает е?, теряя под ногами путь, отбирая всякое понятие о сторонах света, утопив в себе все ориентиры, только зв?зды светят над головой, но по ним отыскивать направление Катя не умеет. Она видит белый пятиэтажный дом в ночи, одиноко стоящий посреди высоких трав, перед ним висит, качаясь на ветру, фонарь, стоит лавочка и на ней сидят е? отец и мать. Они сидят, обнявшись, в свете покинутого фонаря, их лиц не различить во тьме, ветер сплетает длинные волосы матери, относя их вверх, словно ветер этот дует прямо из земли. Катя подходит к родителям, садится рядом с отцом, он обнимает е? рукой, она жд?т, что он назов?т е? сейчас катюшкой или зайчиком, но он молчит, качается фонарь, ветер нес?т невесть откуда взявшиеся листья тополей по невесть кем проложенным посреди степи каменным плитам, и в небе ходит выщербленная серыми оспинами луна, и оспины е? похожи для Кати на соски, словно луна - это каменное вымя, потерянное в светящихся цветочках огромного ч?рного луга.

– Зачем вы, папа, зачем?
– спрашивает ш?потом Катя, вглядываясь в бел?сое от фонарного света лицо отца, но глаз его различить не может, они скрыты под тенями впадин лица.

– Ты потом пойм?шь, - грустно отвечает отец. Катя не может узнать его голос, так он изменился. Она протягивает руку, чтобы потрогать мать, та не смотрит на не?, опустив лицо, ноги е? одеты в тонкие чулки и туфли лодочками, какие мать носила обычно осенью. Отец целует Катю в волосы, губы его изгибаются и она различает, как что-то проблескивает между ними, тонким золотом. Он гладит дочь ладонью по голове.

– В лагере было хорошо, было весело, - говорит Катя, ей нужно что-то сказать им. Отец кивает, проводя ладонью по е? голове, мать убирает залепившие лицо волосы рукой, продолжая глядеть на свои ноги.

– Почему ты такая грустная, мама?
– спрашивает е? Катя. Мать молчит, качается фонарь, шуршат по плитам тополиные листья, ч?рные и непоседливые, как стайки мышат.
– Мама, - шепчет Катя.
– Это ты, мама?

День за дн?м они уходят в поле, лежат в травяной балке и курят горький дым, тихо затягиваясь, их плотные, полубесчувственные губы выпускают его в воздух, и он выходит легко, так и не дав себя погубить, он летит дальше, словно у него ещ? много впереди подобных встреч. Они лежат в сухой траве, в треске кузнечиков, в бегущих водах ветра, л?гкие степные осы пролетают над их лицами, и солнце разгорается до такой чистоты, что становится очень светло, и маленькие тела девочек отрываются от земли, чтобы снова очутиться в будущем, и только тогда Катя чувствует себя свободной от гнетущих сумерек прошлого, от туманного сияния фонарей и двух молчаливых фигур на лавочке возле незнакомого дома в полях. Она мало вспоминает своих родителей, но только там, на белой земле облаков, ей становится по-настоящему легко и весело, она точно знает: это потому, что их там уже нет, там, в бездне сияющего солнца, их нет, они забыты, смыты ветром в ветряную пропасть, рассыпались в сухую пыль, добрую т?плую пыль, из которой вырастут цветы, и будет не жалко того, кто исчез уже навсегда.

Так проходит несколько дней, и наступает сентябрь. В детском доме начинаются школьные занятия. Письму и истории детей учит молодая комсомолка Саша, стройная и полная правильной красоты, она одевается всегда в рубашку и т?мную юбку до середины голеней, а волосы скрепляет металлической заколкой, чтобы не падали вниз и не мешали вести уроки. Говорит Саша мягко и немного картаво, пишет на доске мелом тоже мягко, словно ест из банки сметану, бережно сжимая мел пальцами и сильно не надавливая, чтобы не сыпать на пол белую крошку. Особенно хорошо Саша рассказывает о Революции и Гражданской Войне, о героях и врагах, каждого врага она знает в лицо и может смешно нарисовать на доске, тощего Керенского, усатого Корнилова, плотного, как сытый крестьянин, Деникина, шваброобразного Колчака в фуражке, ещ? пуще увеличивающей его длину, обвешанного орденами Врангеля, барона в высоких сапогах, засевшего за Перекопом, они лезут по карте Родины, со всех сторон, и Саша для большего впечатления о силе зла пририсовывает идущие за ними белые полки в виде густых штыковых частоколов. Каждый раз ученики пугаются заново безнад?жному положению Революции, словно Война повторяется теперь вновь и вс? может стать иначе, не появись снова командарм Ворошилов, красный маршал Буд?нный, неустанный генерал Фрунзе и хитроватый герой Василий Чапаев. Но они появляются, один за другим, Ленин бросает их в бой размеренно, зря не тратя резервы даже перед лицом смертельной опасности, каждый выходит, когда наступает его время, и частоколы штыков редеют, стираемые ребром Сашиной ладони, и кривые, пузатые, колченогие враги плетутся назад, ползут в свои норы, падают в море и убираются вплавь в дал?кие империалистические края, где пока ещ? не взорвалась мировая революция и капиталисты могут жиреть, напиваясь кровью рабочего труда.