Идут. Мелькнуло за виноградом и яркими кустами что-то тоже очень цветастое…

Тоня вообще не изменилась. Такая же, как на даче подмосковной, довоенной, даже платье летнее, сарафанное, то же самое. Нет, врут глаза: и платье иное, и сама постройнела, похорошела. Видимо, похудела малость.

— Вы, товарищ, к каперангу?

Узнала. Сбилась с шага, за ветвь ухватилась. Нет, не дошло письмо — после предупреждающих писем так резко не бледнеют. Лицо вовсе меловое.

— Ты?!

— Вроде как я. Изменился или что?

— Да… Нет… — Антонина вдруг села — тяжело, прямо на вымощенную дорожку, не подбирая подол. — Тебя же нет. Нет тебя. Тебя на фронте убили. Мне отец похоронку переслал, он в Москве проездом был. Нет тебя. Может, и не было.

Комиссованный красноармеец Иванов понял, что сейчас закричит. Не так всё должно быть, вообще не так. Сдержался, просипел:

— Ладно, нет меня. Дети где?

— Что?

Вроде не слышит, не понимает цветастая жена, с лицом белым, как у парковой гипсовой статуи.

— Дети. Гриша и Саша. Где?

— А. Дети, да. Дети… — ухватилась за низкую ветвь, на ноги себя подняла. — Нет у нас детей, Дмитрий. Как не было. Умерли. Еще в поезде. Ты знаешь, как эвакуация проходила? Нет? Откуда тебе. Инфекция. Кишечная инфекция. Я маме говорила «да не покупай ты на рынке», а она… Да что я говорю. Гриша умер, потом мама, потом Александра. А меня выписали. У меня организм крепкий.

Не верил Дмитрий. Не может такого быть. Никогда не может.

А на белых щеках Тони наливались яркие алые пятна — словно свеклой накрасили. Закричала в голос, с ненавистью:

— Что ты смотришь, а, Иванов?! Ты где был? Где ты был, когда мы подыхали в вонючей больничке? Где? Ты на что нас променял? На медальку? Ты как смел нас бросить?!

Дмитрий на палец, тыкающий издали в медаль на белесой гимнастерке, не смотрел. Пытался в глаза глянуть — сухие, злобные, кровью налитые. Ведь врет. Конечно врет. Вот зачем ей врать, а все равно врет.

Или не врет?

— Где?

Рыкнул все же в голос. Больно крутило в груди, словно десяток сверл-перок туда вкрутили.

— Что «где»? — оторопела, рот глупо приоткрыла.

— Где это было? Где они умерли?

— В больничке. Нас с эшелона сняли. Инфекционное отделение…

— Место? Город как назывался?

— Город?! Поселок там зассанный… — перешла на матерное, вновь в полный голос, с брызжущей слюной, с визгом безумным.… — Ты, сука, про город думал, а? Мы в аду валялись, больничка… прямо в жиже, там переполнено было…

— Где?

Под здоровой рукой хрустнул брус калитки, но Дмитрий того не чувствовал.

— Не помню! — жена визжала, уставившись на обломок бруса — толстый, крепкий. — Не помню! Не хочу! Убивай, будь ты проклят. Они же маленькие были, а ты. Гад! Бросил! Хуже фашиста!

Дальше по тропинке обозначилось живое — большой человек, в черных форменных брюках, в майке. Бритоголовый, крепкий, морда искаженная:

— Тонечка, я по телефону патруль вызвал. Сейчас прибудут….

— Пошел отсюда! — жутко зарычал Иванов, выдирая на себя калитку.

Бритоголовый попятился, скрылся за виноградом — одна рука так и осталась за спиной, наверное, с пистолетом.

А что пистолет? Хоть в лоб весь магазин высаживай, хоть в сердце — больнее не станет.

Иванов шагнул на тропку:

— Где?

Антонина попятилась:

— Не помню. Клянусь, не помню. Не в себе была, едва на ногах стояла. Станция… «1008-й километр». Или «1108-й». Не помню. Там больничка, тополя… Ничего не помню. Митя, уходи уже. Всё, нету их. Не было. Уходи.

Иванов ударил себя в лоб кулаком с обломком бруса, ничего не почувствовал, повернулся и пошел прочь.

* * *

Пил. Насчет этого город был хорош — вино дешевое и сколько хочешь. Правда, чтоб упасть, нужно виноградным до горла налиться, легковато вино, не водка. Не везло с организмом Иванову — очень уж упорный: то вставать не желал, то падать не хотел. Но напивался, падал, вставал, брел заново вино добывать. В перерывах с кем-то дрался, спал у моря или все равно где — было тепло, гадостно, тут даже насмерть не замерзнешь. Забирали в милицию, выгоняли. Что с инвалида сухорукого возьмешь? Судить такого, и то без особого толку.