У меня болела голова. Звенело в ушах. Я механически кивал всякий раз, как она делала паузы в своей патетической речи, ожидая моего одобрения. Если бы я открыл рот, то закричал бы: не моя вина, что ее муж и его брат по ошибке приняли рев взвинченной толпы за голос Всевышнего.

– Должно быть, ваше путешествие было нелегким, – сказала она под конец, заметив, в каком я состоянии.

– Да. Откровенно говоря, с тех пор, как покинул Россию, я не сомкнул глаз.

– Что ж, в таком случае не стану вас долее задерживать. Полагаю, мы очень скоро увидимся в Лондоне. Миша любит Англию. Как замечательно будет вернуться туда!

Я вскочил, схватил шляпу и бежал. Соображения вежливости, вечный страх задеть чьи-то чувства, сострадание к этой полубезумной женщине – все утратило смысл. Я страстно желал остаться в одиночестве. Напрягая последние силы, я пытался заглушить прошлое, а также все и всех, связанных с ним.

Вернувшись к себе в каюту, я налил большую порцию коньяка и выпил залпом. Потом я упал на койку и начал молиться. Спиртное не оказало желаемого действия, а знакомые слова, которые вбили мне в голову с детства, звучали крайне фальшиво, напоминая о тех белобородых архиереях, чудотворными иконами благословлявших полки молодых людей, которые отправлялись на бойню.

Оставшийся отрезок пути – нам понадобилось еще тридцать шесть часов, чтобы добраться до побережья Италии, – совершенно стерся из моей памяти.

Кажется, я разговаривал, ходил, хвалил красоту корабля, но все это происходило в каком-то ступоре. Для того чтобы освежить мысли и забыть о кошмарах прошлого, требовалось нечто большее, чем молитвы на старославянском языке, трехзвездочный коньяк и чисто выбритые британцы. «Нечто большее» произошло на станции Таранто, за несколько мгновений до отхода Парижского экспресса.

К моему окошку подошел низкорослый, толстый пожилой бродяга и, страшно фальшивя, затянул O Sole Mio, таким образом предупреждая пассажиров экспресса: если они не готовы платить за высокое искусство, их ждет суровая кара.

– В этой части света дела не могут идти так плохо, – сказал я вслух по-итальянски, хотя обращался по большей части к себе, – раз здешние жители еще распевают O Sole Mio.

Певец наградил меня ослепительной улыбкой, отошел на несколько шагов, снял шляпу и поклонился в пояс.

– Красивый иностранец прав, тысячу раз прав, – театрально произнес он. – В нашей изумительной Италии жизнь по-прежнему прекрасна. Бутылка хорошего вина, взгляд красавицы, несколько лир в кармане – а о мертвых пусть позаботится наш милосердный Господь…

Он протянул руку, с достоинством взял монету – и все. Просвистел свисток, и поезд покатил мимо красно-белых станционных зданий к апельсиновым рощам и виноградникам в зеленых долинах, которые грелись в мягких лучах итальянского заката.

Невозможно в полной мере объяснить суть того, что случилось со мной в тот миг, – вся метаморфоза произошла менее чем за секунду. Может быть, я лишь проявил здоровую реакцию. Может, я дошел до той точки, за пределами которой ни один человек не способен страдать и жить. Знаю лишь, что внезапно меня охватило невероятное ощущение всепоглощающего счастья. Оно шло ниоткуда и, наверное, могло бы показаться кому-то ужасным в тех условиях, однако оно ударило в меня, точно разряд тока.

– Наконец-то свободен! – произнес я, прежде чем успел осознать полный смысл тех слов.

Потом мне захотелось пробежать по поезду и найти человека, которому я мог бы рассказать, что пятьдесят лет рабства, существования в качестве великого князя, страдания, ужас и хаос закончились, я вступаю в мир обычных людей, которые живут день за днем, не заботясь о судьбах империи.

Вбежав в купе, я увидел на полке блок телеграфных бланков и сразу же понял, как заявить о своей вновь обретенной свободе. Я решил послать телеграммы всем моим родственникам и друзьям в Риме, сообщив им, что не смогу остановиться в их городе из-за «очень важных дел», которые требуют моего безотлагательного присутствия в Париже. Я боялся, что даже несколько часов в обществе наших правящих итальянских родственников нарушат мое драгоценное ощущение беззаботного счастья, потому что король, несомненно, очень захочет узнать подробности о Ники, а королева Елена забросает меня вопросами о состоянии ее сестер Станы и Милицы, жен моих кузенов Николая и Петра.

«Будь тверд! – внушал я себе, поспешно царапая телеграммы. – Ты покончил с прошлым и не хочешь превращаться в профессионального рассказчика историй о трагической судьбе императорской семьи. Никаких больше обедов во дворцах! Отныне ты будешь ходить в публичные рестораны».

Написав и отправив телеграммы, я прошел в вагон-ресторан, насвистывая французскую песенку пятилетней давности и разглядывая изумленных и потрясенных пассажиров – судя по всему, они считали, что бедный русский великий князь лишился остатков разума.