Их близорукость ужаснула меня. Постоянные размышления на такую безнадежную тему, как «возвращение», предполагали не столько веру патриота, сколько упорство неутомимого дятла. Мои родные представали людьми крайне заурядными – как, к сожалению, большинство членов правящих семей.

Во второй раз в жизни я подумал о своем браке как препятствии и оковах. Двенадцать лет назад в Биаррице я познакомился с женщиной, ради которой с радостью бросил бы семью и стал фермером в Австралии, если бы она проигнорировала проповеди своего священника. Сочетая в себе вполне современное увлечение спортом и истинно женское очарование, она обладала всеми необходимыми составляющими, благодаря которым стала бы идеальной спутницей для меня – ей недоставало лишь капли логики и фантазии. Мы с ней ездили в Венецию. Мы встречались в Париже. Мы часто бывали в Швейцарии. Мне никогда не приходилось ее уговаривать. Она принимала мое общество, считая, что истинной любви более чем достаточно для того, чтобы уравновесить легкую нерегулярность отношений. По прошествии времени я заговорил о нашем будущем и предложил ей постоянный, но свободный союз. Она ответила отказом – откровенно и не колеблясь. Она сказала, что ее духовник, выслушав исповеди о наших совместных поездках, резко высказался против ее связи с женатым мужчиной. Моя подруга объяснила, что она хочет выйти замуж по-настоящему, обвенчаться. Она прекрасно понимала, что для этого мне придется просить царя позволить мне развестись с его сестрой, что было неслыханным в истории императорской семьи. И все же она не уступала. Она говорила о необходимости «подвести черту». Ее слова меня озадачили: по-моему, в Священном Писании связь с женатым не сильно отличается от связи с разведенным. Я умолял. Я спорил. Наконец, я поговорил с женой, которая также имела привычку слушать своего духовника. Все окончилось сокрушительным поражением. Я перестал быть верным мужем и в то же время потерял свою большую любовь. Ксения решила, что я больше не люблю ее; моя же идеальная спутница стала жить своей жизнью. Обе совершили серьезную ошибку, обе пали жертвами неверного истолкования христианства. Я никогда не переставал любить Ксению, хотя чувства к ней были совершенно иные, чем те, которые я испытывал к женщине из Биаррица. Ксения была матерью моих детей. Она олицетворяла надежность и воплощала установленный порядок вещей. Ей нравились те черты моего характера, которые выработались благодаря многолетней военной службе, лекциям об обязанностях и ответственности, придворным церемониям, благодарственным молебнам и соборным богослужениям. Подруга взывала к моей душе, жаждущей приключений. Благодаря ей я вспоминал, как преходяща красота юности. Она пробуждала во мне того, кем я был изначально, – мальчика, который страшился становиться великим князем.

Все, о чем я пишу, происходило в 1907 году. Можно подумать, что по прошествии двенадцати лет, сопровождаемых грохотом огромной трагедии, мой роман побледнел и выцвел, но, по правде говоря, ничто, даже разгром России, не имело для меня такого значения, как потеря той женщины. Ее улыбка, ее гибкая фигура, то, как она входила в комнату, искоса глядя на меня, как будто удивляясь собственным всегдашним извинениям за опоздание, манера садиться в кресло и закуривать цветную сигарету и немного смутный, но без всяких угрызений совести день нашей первой встречи – я пронес эти воспоминания через всю войну и лелеял их в ужасные месяцы моего заточения. Они помогали мне смотреть в прошлое с благодарностью и нежностью.

Я без труда мог бы узнать, где она живет, через общих друзей в Париже, но встреча с ней грозила вдребезги разбить мои иллюзии. Я боялся, что очень постарел, а она… Я предпочитал сохранять в памяти ее образ таким, какой увидел ее в первый раз, во всем великолепии ее завораживающей юности. Гибкая и загорелая, она стояла у восемнадцатой лунки на поле для гольфа в Биаррице и поправляла растрепанные рыжеватые волосы.

Хотя я не хотел даже пытаться ее искать, я продолжал любить ее издали, испытывая не страдание, но все усиливавшуюся тоску. Мне захотелось вернуться туда, где я был счастлив. В Париже мне нечего было делать; как только я узнал, что мои близкие благополучно сели на корабль «Мальборо» и собираются какое-то время провести на Мальте, я сразу же отбыл в Биарриц, пообещав себе остаться там, пока позволят мои стремительно убывающие средства.

На пасхальные каникулы в Биарриц стекались толпы американцев и британцев. Сидя за своим обычным столиком на террасе бара «Мирмонт» – за тем же самым столиком, который привык занимать до войны, – я осторожно озирался по сторонам, надеясь и одновременно боясь в любой момент увидеть мою идеальную спутницу 1907 года.

За те тридцать лет, на протяжении которых я приезжал в Биарриц, в нем ничто не изменилось. Конечно, менялись моды, помаду признали вполне респектабельной, но «правила игры» остались точно такими же: в 1919 году, как и в 1889-м, все заинтересованные стороны договаривались: что бы ни случилось с ними и между ними, пока они в Биаррице, будет забыто до возвращения в Париж.

– Ах, «Русские сезоны»! С тех пор мы ничего подобного не видели… – вздыхали седовласые старики, вспоминая дни щедрых транжир и бесшабашных кавалеров, таких как мой покойный кузен, великий князь Алексей Александрович. Правда, во времена Алексея они с тоской вспоминали эпоху императрицы Евгении [18] ; даже в этом отношении красивый баскский курорт хранил свои выпестованные черты романтической европейской столицы, которая усвоила современную моду, но по-прежнему вдохновлялась образами великих любовников прошлого.

Я каждый день играл в гольф, а если мне удавалось встать достаточно рано и прийти на поле для гольфа раньше групп банкиров и биржевых брокеров, таких откровенно современных в своих «испано-сюизах» с платиновыми капотами, мне казалось, будто я вернулся в 1907 год; я смотрел на неизменную ширь равнодушного океана и двигался к восемнадцатой лунке, которая находилась прямо напротив моей бывшей виллы. Дойдя до лунки, я останавливался и ждал. Я не смел спрашивать себя, чего я жду. Потому что тогда я был бы обязан признаться, что в глубине души таилась детская, бесконечно детская надежда, что она появится словно из ниоткуда и присоединится ко мне на месте нашей первой встречи.

Прошло две недели. Я терпеливо и спокойно ждал. Воздух Страны Басков, пронизанный духом ленивого довольства, постепенно сотворил свое обычное чудо, привнеся гармонию в сердце, привыкшее биться в диссонансе. Я много гулял, много пил и проводил долгие часы за чтением Библии. Откровение Иоанна Богослова, которое я так любил читать в годы войны, под небом Биаррица не производило на меня привычного действия, поэтому я перешел к Песни песней. Утешительно было сознавать, что, хотя я и лишился всех своих земных владений, я еще способен наслаждаться превосходным красным вином и строками, увековечившими миловидность Суламифи.

«Оглянись, оглянись, Суламифь! оглянись, оглянись – и мы посмотрим на тебя…» [19]

Я никак не мог продвинуться дальше этого стиха. Кто-то как будто приказывал мне отложить Священное Писание и начинать мечтать. Я представлял себя фермером в Австралии, удаленным на тысячи миль от того, что творилось в России, совершенно довольным обществом моей любимой. Я представлял себе моих детей от второго брака, выращенных мною так, как я хотел, а не в соответствии с ужасной модой, введенной моим безумным прадедом, императором Павлом, для нескольких поколений будущих Романовых. Австралийская ветвь Романовых! Возможно, мои потомки, выросшие в иной атмосфере, подарили бы Дому Романовых, страдавшему от всевозможных проклятий предков, свежую кровь и свежие мысли…