— Как Валера? — спросил я Нину, столкнувшись с ней на входе в театр.

— Твой друг, — веским голосом, словно пробуя на вкус слова, произнесла она, — находится дома. Лежит пьяный у батареи. — И, поджав губы, будто я был виновен в этаком состоянии ее супруга, скрылась за дверью служебного входа.

Но это — ладно, бывает. Но вот уже за кулисами, в закутке, я случаем, краем глаза, из-за угла, узрел ее в объятиях Лени Филатова, и их поцелуи — украдкой, жадные, нежные, ненасытные, заставили меня отпрянуть в коридор в ошеломлении путаных мыслей… Вот так да!

Я действительно находился в смятении. Я понимал, что виной всему Валера с его похождениями на стороне, «подарками» Нине, запойными историями, пренебрежением к ее пожеланиям и капризам, да и вообще несоответствием натур: своей сибирско-мужицкой и ее — рафинированной москвички из интеллигентной семьи. Но чтобы пробежавшей между ними черной кошкой, а вернее, котом, оказался проворный Леня Филатов…

И что делать? Закладывать Нинку я не собирался, но за друга все-таки было обидно… И как теперь нам общаться втроем в его доме, в театре?

В этих растрепанных чувствах и мыслях я навестил гримерку с тремя персонажами, в ней обитающими: Высоцким, Шаповаловым и Бортником.

Все были в сценических костюмах: Высоцкий в мундире и галифе, как исполнитель роли Керенского, Шаповалов в одеянии революционного балтийского матроса, Ваня Бортник — в красноармейской гимнастерке.

— Тебе, Володя, — говорил Шаповалов, имеющий в закулисье кличку Шопен, ибо единственный в труппе обладал высшим музыкальным образованием по классу духовых инструментов — надо в этой песне после первой строки использовать аккорд си-бемоль, а ты уходишь выше…

— Че? — спросил Ваня Бортник, приподнявшись со стула. — Какой бемоль?

— Вот именно, — отозвался Высоцкий, скосившись на зеркало гримерного трюмо и припудривая щеку. — Меня народ без всяких твоих бемолей прекрасно понимает… — резко поднялся, подмигнул мне, хлопнув меня по плечу своей маленькой, пухловатой кистью руки, и ушел на сцену.

— Ну, — сказал Ваня Бортник, глядя на меня, — чего такой кислый вид?

Помедлив, я ответил так:

— Узнал, что жена близкого друга изменяет ему с нашим общим знакомым.

Повисла пауза. Народ переваривал информацию. Гремел в динамиках завораживающий голос Семеныча, доносившийся со сцены.

— И теперь ты раздумываешь, поставить ли тебе в известность о данном факте своего товарища? — предположил Шопен.

— Роль доносчика — роль второстепенная, характерная, но запоминается порой лучше роли главного героя, — закидывая ногу за ногу, молвил Бортник.

— Трепачи вы! — сказал я в сердцах. — Хотя и взрослые люди.

— А ты выпей сто грамм, успокойся, — сказал Шопен.

— А ты налей, — сказал я.

— А может, выскочишь за бутылочкой винца? — обратился ко мне Бортник.

— Выскочу, но у меня денег — на метро и трамвай…

— Я тоже пустой, — развел руками Шопен. — У денег один недостаток: это их недостаток…

В гримерку вкатился разгоряченный Высоцкий. Распахнул окно. Покопавшись в кармане пиджака, вытащил пачку «Мальборо», прикурил, облокотясь на подоконник.

Я стрельнул у него сигарету. Следом — Бортник.

— Пожалуй, закурю тоже, — сказал Шопен. — Володя, расщедрись…

— Стреляй в коридоре, — отозвался, не оборачиваясь, ведущий артист. — Раздача заграничных сигарет прекращена ввиду их дефицита.

— Хорошо. Пятерку до пятницы одолжишь?

— Вам всем надо нищих играть! — Высоцкий снова полез в карман пиджака, сунул Шопену пятерку. — Окно не закрывайте, пусть проветрится, пожарные сунутся, опять скандал… — и снова исчез, протопав до двери бутафорскими сапожками правителя Керенского.

Я принял пятерку из рук Шопена, прихватил пустую сумку и побрел через мост знакомым маршрутом к универмагу «Звездочка», где в подвале находился превосходно знакомый всей труппе театра винный отдел гастронома, куда с улицы тянулась очередь. Очередь — это то место, где люди боятся потерять друг друга.

Игнорируя очередь, я пробрался к прилавку, сунул продавщице купюру:

— «Медвежья кровь», две бутылки…

— Куда прешь?! — взвились отстоявшие уже час в подвальной толкучке ветераны. — Совсем оборзел, салага!

— У нас в театре перерыв… — сообщил я на доверительном выдохе.

— Да по нам хоть гори твой театр!

— Ребята, я для Высоцкого, лично, на его деньги, честное слово…

Очередь, ворча, подвинулась… Я ощутил на себе уважительные взгляды…

На обратном пути я вспомнил, как неделю назад после спектакля ехал с Золотухиным в метро к нему домой на улицу Хлобыстова рядом со «Ждановской» (ныне — «Выхино»). Разговорились о Высоцком. И Валера сказал: