Более того, как показывает подъем христианской апокалиптики в конце двадцатого столетия, нарративы последних времен могут воплощаться даже в успешных и процветающих обществах; все три авраамические религии являются для них благодатной почвой. Человеческая тоска по убедительным нарративам, среди которых нарративы конца времен выглядят соблазнительнее прочих, почти всегда усугубляет другую прискорбную человеческую склонность – а именно, склонность к групповому поведению. Немалое число людей всегда и всюду будет верить, что они – общество немногочисленных избранных, которым суждено установить добродетельный новый порядок, обрекающий «неверных» на муки адского пламени. Это справедливо для Яна Бокельсона и его сторонников в Мюнстере, для Уильяма Миллера и Джерри Фолуэлла в Соединенных Штатах Америки – и для десятков тысяч тех, кого оболванила пропаганда «Исламского государства».

Эпилог

Мы – машины для выживания, мы роботы, слепо запрограммированные на сохранение эгоистичных молекул, известных как гены. Ричард Докинз869

Научись Чарльз Маккей путешествовать во времени, такие эпизоды, как «Великое разочарование» 1844 года, пузыри на рынке акций 1920-х и 1990-х годов и недавний всплеск интереса к фантазиям о конце времен среди приверженцев всех трех авраамических религий, нисколько бы его не удивили. При этом он наверняка прислушался бы к дарвиновской теории эволюции, публично изложенной через поколение после публикации «Распространенных массовых заблуждений» в 1841 году, и спросил бы себя, насколько та применима к описанным им событиям. По той же причине его наверняка увлекли бы психология двадцатого столетия и современные исследования в области социальной психологии.

Прежде всего, Маккею, полагаю, было бы приятно узнать, что мы являемся рабами инстинктов каменного века, когда наши предки зависели от крепкого сотрудничества, общения и в первую очередь от умения маскироваться в мире, где их окружали дефицит съедобной пищи, ядовитые растения, коварные змеи, быстроногие и зубастые хищники.

От конца каменного века нас отделяют всего около трехсот поколений, и мы до сих пор движимы этими древними инстинктами выживания. Мало того что этих трехсот поколений не хватило для развития полноценного аналитического познания; рискнем предположить, что даже улучшение когнитивных способностей не обеспечит людям преимуществ в выживании в относительно более гуманном индустриальном или постиндустриальном мире. Иными словами, мы, вероятно, обречены жить с разумом человека каменного века на планете эпохи освоения космоса.

Действительно, наше поведение во многом определяется древними «корнями»; у нас много генов, которым сотни миллионов лет от роду, например регулирующих аппетит, и эти гены роднят нас с дождевыми червями870. Наша привязанность к энергетически насыщенной сладкой и жирной пище зародилась, по-видимому, у позвоночных предков за много столетий до появления Homo sapiens и утратила всякую ценность в современном мире с его изобилием дешевого сахара и липидов.

С точки зрения автора «Распространенных массовых заблуждений», мимикрию, пожалуй, стоит считать наиболее важной среди наших защитных эволюционных характеристик. Помимо продвинутых когнитивных и языковых способностей человеческая способность быстро обучаться через подражание и усваивать новые наборы навыков – будь то каякинг в Арктике, охота на бизонов на Великих равнинах или использование духовых трубок в бассейне Амазонки – позволила нам благополучно обустроиться в большинстве уголков планета. К сожалению, эта склонность к мимикрии также проявляет себя в неадаптивном, порой саморазрушительном поведении.

Вероятно, самыми известными экспериментальными доказательствами этого прискорбного факта являются исследования Стэнли Милгрэма в области «подчинения» и опыты Филипа Зимбардо в стэнфордской «тюрьме». В экспериментах Милгрэма испытуемых («учителей») «экспериментаторы» часто убеждали бить «учащихся» током за неправильные ответы871. А Стэнфордский эксперимент поделил испытуемых на «заключенных» и «охранников». В течение нескольких дней обе группы усваивали и разучивали свои роли, и в итоге дело дошло до насилия872.

Хотя оба эксперимента вызвали серьезную критику ученого сообщества, распространение моральной и интеллектуальной «гнили» вряд ли является теоретической или моделируемой проблемой, ведь реальный мир изобилует яркими примерами ситуаций, как аберрантное поведение распространяется среди, казалось бы, нормальных и хорошо приспособленных людей873. Например, скандал с компанией «Энрон» в 1990-х годах продемонстрировал, насколько заразительными могут оказаться иррациональность и моральное разложение. Ни один из главных героев этой «саги» – ни Кеннет Лэй, ни Джеффри Скиллинг, ни Эндрю Фастоу – не считал, что ведет себя неэтично или аморально; в конце концов, все вокруг твердили, что они – прекрасные, невероятно умные люди, которые революционизируют американскую экономику. А сотрудники компании, подобно тем, кого подвергал своим опытом с длиной прямых линий психолог Соломон Аш, почти единодушно принимали за истину неверные суждения своих коллег и журналистов.

Возможно, наиболее наглядные примеры «аберрантной моральной заразы» обнаруживаются в тоталитарных обществах, скажем, в Камбодже при Пол Поте, в Китае эпохи культурной революции и, конечно же, в Германии при Гитлере. Когда историк Лоуренс Рис брал интервью у престарелых охранников и административного персонала нацистского лагеря смерти, ему бросилось в глаза, что на рубеже смерти они гораздо более склонны к откровенности. Риса ошеломило то обстоятельство, что вместо злобных роботов, слепо следовавших приказам, эти немцы, почти все из них, оказались нормальными умными людьми, что они считали себя участниками морально приемлемого действа, то бишь избавления планеты от «паразитов-евреев». Как младшие руководители элитной фирмы, они соревновались между собой и предлагали различные новшества, чтобы выполнять свой «долг», как они его понимали, с максимальной эффективностью874.

Впрочем, и у бесчеловечности этих немцев имелись все же некие пределы, особенно когда дело доходило до единовременного расстрела тысяч евреев; такие приказы вызывали психологический стресс даже среди закаленных солдат СС. Следовательно, самые «эффективные» лагеря смерти в Собиборе, Белжеце, Треблинке и Биркенау (Освенцим) предусматривали привлечение военнопленных для выполнения самой грязной работы, а сугубо немецкий персонал был относительно малочисленным – так, в Белжеце, где погибло шестьсот тысяч человек, было всего два десятка немцев [215].