Я ей, конечно, не поверил. Но это значения не имело. Уходить я и не собирался.

Уставился на неё серьёзно и внимательно. Выдержал паузу.

— Жалко мне тебя. Сердце твоё будто в тисках, — тяжело вздохнул. — Ладно уж… Только ненадолго.

— Конечно! — обрадовалась Горемыкина. — Как скажешь.

Через несколько минут машина въехала в ворота особняка. Не слишком большого. Остановилась возле крыльца.

— Вот тут я и живу, — неуверенно сказала Надежда. — Пойдём?

Я вылез из автомобиля, потоптался возле него, словно не решаясь.

— Идём же, не бойся, — подбодрила меня Горемыкина. — Уйдёшь, как сам захочешь. Чаю попьёшь. С пирожными.

Мы двинулись по ступенькам. Дверь открыл камердинер. Удивлённо приподнял брови, увидев меня.

— Это гость мой, — быстро пояснила Надежда. — Божий человек. Мы в гостиной чай будем пить.

Она сама повела меня по дому, пока мы не добрались до небольшой комнаты с креслами.

— Вели принести пирожных, — сказала камердинеру женщина. — Садись же, вот сюда, тут удобно, — это уже было адресовано мне.

Я опустился в одно из кресел.

— Как тебя зовут хоть? — робко спросила Горемыкина, заняв другое.

— Юра, — ответил я, осматриваясь так, чтобы стало ясно: в подобном доме я впервые.

— Сколько тебе лет? — продолжала допытываться Надежда.

— Не знаю. Богато живёшь. А счастья нет. Так ведь?

— Нет счастья, — кивнула Горемыкина, помрачнев.

— Чувствую, что страдаешь ты сильно, — проговорил я, глядя на неё с сочувствием. — Это потому что дело не доделала. Вот и лежит оно у тебя на сердце камнем неподъёмным. Сколько ни молись, одними словами не сдвинешь его.

— Какое дело? — тут же спросила Горемыкина.

Я отвернулся.

— Не знаю, сказать ли…

— Скажи, Юра! Скажи! — воскликнула моя собеседница.

— Не время ещё, — обронил я, помолчав. — Не готова ты. Только чувствую, что любила ты сильно. Оттого всё и пошло.

— Откуда… Как ты это делаешь?! — опешила Горемыкина.

Я пожал плечами.

— Просто вижу.

— Ты же знаешь, что мне делать, да? — помолчав, вкрадчиво спросила женщина. — Милый Юра, скажи мне, пожалуйста!

Я бросил на неё полный сомнения взгляд.

— Не сегодня. Сначала ты должна подготовиться.

— Как?! Как мне это сделать? Хоть это ты можешь сказать? Научи меня, Юра!

Я вздохнул.

— Жаль мне тебя… Ладно уж. Только не торопись. Спешка тут не уместна.

— Хорошо, — с готовностью кивнула Надежда. — Как скажешь, так всё и сделаю. Но и ты… не бросай меня!

— Не знаю, насколько смогу задержаться, — проговорил я. — Ты ведь не одна такая. Но так и быть, задержусь, насколько нужно.

Женщина обрадованно захлопала в ладоши.

— Спасибо, милый Юра! А я уж тебя отблагодарю!

— Мне ничего не нужно, — строго сказал я. — Брось это!

— Да-да, конечно! — тут же смутилась Горемыкина. — Я не хотела…

— Прежде всего, расскажи мне, что тебя гложет. И ничего не скрывай. Это первый шаг на пути освобождения.

В этот момент принесли чай. Дождавшись, пока слуга разольёт его по чашкам, я взял свою и сделал несколько глотков.

— Пирожное, — придвинула мне блюдце с угощением Горемыкина.

Я отрицательно покачала головой.

— Рассказывай.

И она поведала мне историю своей несчастной любви. Настолько подробно, насколько позволяли приличия. Я слушал внимательно, запоминал и не перебивал. Длился рассказ больше часа. Закончился тем, что Горемыкина удалилась в свой особняк от светской жизни и замкнулась в себе. А затем обратилась к Богу. Но молитвы, посты и прочее не помогало ей забыть о случившемся. И простить убийц Беркутова.

— Что скажешь, Юра? — робко спросила она, закончив свой рассказ.

— Стало ли тебе легче?

— Нет! Не могу я спокойно жить, зная, что люди, лишившие меня счастья, топчут землю!

Я покачал головой, словно это и ожидал услышать.

— Понимаю. Что ж… буду думать, как тебе помочь. А вернее — ждать, что тот, кто привёл меня к тебе, вразумит.

— А-а… долго это? — смущённо спросила Горемыкина.

— Откуда ж мне знать? Это только ему известно. Но думаю, недолго. Не зря же он меня к тебе направил. Значит, неравнодушен к твоей судьбе.

Горемыкина отвела мне отличную гостевую комнату. Пыталась переодеть и загнать в ванну, но я наотрез отказался, сославшись на то, что всё это суета. Настаивать она не посмела. И так была счастлива, что я согласился остаться.