— Безусловно, — кивнула я. — Я только лишь составлю заключение о причине смерти, а всё остальное для документа не важно.

— Благодарю вас, вот, возьмите, — уже на выходе он дал мне кошель.

Я подумала — и взяла. Распрощалась — и на улицу, вдохнуть свежего воздуха. Очень уж у этих Родионовых… душно.

Домой, скорее домой.

Дома поджидала Надежда — с ворохом свежих сплетен.

— Ой, а верно ли болтают, что по душу Михал Севостьяныча аж из самой столицы приехали? — огорошила она меня с порога.

— Верно, верно, — вздохнула я, избавляясь от верхней одежды и уличной обуви. — А что говорят?

— Так что все те дохляки, что на Александровском да Приленском тракте баловали, от него пришли! А Алексей-то Митрофаныч злющий от того, как косолапый по весне, говорит — рехнулись люди совсем! Как упокойничков да ещё там какую дрянь отворотить — всем был нужон, а теперича, значится — злодей злодейский! Вот как так можно-то, да?

— Люди такие люди, — ну а что ещё скажешь-то? — И ты всегда можешь ответить, что обманули, неправда это, и на самом деле всё совсем не так.

— А чего он тогда подался куда-то?

— Так в Александровском он, я думаю — выслеживает тех, кто упокойничков на людей натравливал. Выследит, поймает и вернётся.

— Хорошо бы поскорее воротился-то, — заметила Надежда. — Пойдёмте, ужин-то готовый уже, вас только и дожидались.

Про ужин — это было хорошо.

— О чём ещё нынче говорят? — спросила я уже за столом. — А то я совсем забегалась с этими ревизорами, которые только и делают, что от работы отрывают.

Надежда моя прямо расцвела — и невзирая на недовольные взгляды Лукерьи, сплетен не любившей и никогда не пересказывавшей, принялась излагать, о чём ещё говорят.

И что же, я вспомнила давнюю идею о том, что слухами в городе необходимо управлять. Напомню завтра Болотникову, потому что — не поймёшь, смеяться или плакать.

Говорили о разном — и что к Пасхе традиционно цены на рынке подскочат, и скоро ли развезёт дороги — всё же, гужевой транспорт в городе основной, и в губернии в целом тоже, железная дорога есть не везде, и не всем по карману. А загрузить свою телегу да самому довезти — это дешевле, проще и понятнее, особенно — если где-то поблизости. Ещё о том, когда вскроется река — пока то и дело бегают с берега на берег, и телеги гоняют, а вот начнёт вскрываться — и сиди жди, пока лёд пройдёт.

Всё это, конечно, любопытно, но мне-то было интересно послушать о другом.

— А про Черемисина покойного говорят? — это я бросила пробный шар.

Пока его обязанности исполняет заместитель, и губернатор почему-то не торопится утверждать того заместителя в должности. Смотрит, как справится, или ждёт другую кандидатуру?

— Да разное, — охотно поддержала тему Надежда. — Говорят, что сам он виноват — прикормил в доме чудище заморское, а то чудище ему было не просто так, а для любовных утех, вот.

В этом месте Лукерья уже не удержалась, поднялась.

— Бога-то побойся, Надька, ересь всякую собирать! Больно оно надо Ольге Дмитриевне-то!

— Так вот нужно мне, — вздыхаю, — по службе нужно.

Почти даже не кривлю душой, если что.

— Тьфу на вас, — Лукерья оглядела кухню, проверила тесто на утренний хлеб и ушла.

Я же посмеялась — знать не знаю, был ли нужен Черемисин обеим дамам-оборотням в качестве источника любовных утех, или же нет. Я скорее в Болотникова поверю — потому что одна из них ему Фанечка.

— Ещё говорят, что чудище души у людей воровало и ему отдавало, вот.

— А ему для чего те души?

— А бес его знает, — пожала Надежда плечами. — Но говорят. Марька с Арсенальной вообще выдала, что Марфа Серафимовна-то, кухарка Черемисина, не просто так у него в доме служила, а варила всякие чародейские снадобья для тех самых заморских китаянок, они её и научили, одна и другая.

— Да глупости, Марфуша просто отменно готовит, и все, кто хоть раз её стряпню попробовал, это знают, — возмутилась я.

— Вот, вы это знаете, а Марька-дурища — нет, потому и носит по соседям, — согласилась Надежда. — А сегодня вовсе несусветное сболтнула — мол, Марфу-то Серафимовну прежняя хозяйка чародейству учила, та самая, у кого вы с ней разом-то служили. Важная и богатая.

— Тоже глупости, — отрезала я. — Не учила Софья Людвиговна её ничему, а вот пироги да всякое другое похваливала, и гости когда к ней приходили, всегда с удовольствием на обед или на ужин оставались.

— Вот, а они с Акулиной трындели, будто та Софья-то и была самой что ни на есть чернокнижницей. Будто у неё была в доме заклятая комната, а в ней по стенам развешаны чучелы, а те чучелы — все те, кто ей дорогу перешёл, в делах ли, в заказах каких или ещё в чём. Мол, она почто столько денег отдавала то на сирот каких, то ещё куда? Грехи ж замаливала, вот и отдавала половину прибыли, а то и поболее! А кто хотел её обставить, или ещё каким макаром обойти — всё одно в той комнате заклятой на стене рано или поздно оказывались. А как конец-то ей пришёл, так все они явились, как один, встали перед ней и сказали — вот, пришли мы за душенькой твоей, отдавай, наша ты, как есть наша! А она только усмехнулась, метлу вынула из-за печи, что загодя припасла, села на ту метлу, гикнула-крикнула, и только её и видали!