— Пойдём куда надо, что. Я иногда знаешь как жить хочу, а иногда так плохо делается, хоть и не живи вовсе. Мы вот по пути из Белых Садов овраг миновали, а там человек кричит, плачет. На помощь зовёт. Я говорю Йокелю, мол, останови, а он не слышит того, что я. Убили там, видать, кого, и закопали.

Он выпил ещё и докончил совсем уж мрачно и тихо:

— А тут под полом дети малые. Ревут — сердце разрывается. Я сразу понял, их только я слышу, а то ж какой дурень там детей станет держать. И знаешь, друг мой, не хочу я этого знать. Совсем не хочу. И так мне всегда ясно было, что люди — народ гнилой, да только каждый свою гнильцу прячет, другим боком поворачивается. Ты среди них ходишь, пованивает, но что они прячут, дело не твоё... Не моё это дело! Почему они там, а не на упокоище? Ты, друг мой, как я напьюсь, держи меня, чтоб не пошёл и не спросил.

Нат допил кружку залпом и уставился на столб. Долго молчал, потом опять повернулся.

— Да. Если не выйдет, уйдём в белый лес. Не хочу я так больше, друг мой. Чую, долго не протяну. Лучше в белый лес — и покончить с этим.

Чем больше они пили, тем лучше становилась выпивка и легче шла.

Ко времени, когда вернулись мужики, чинившие ось, и с ними Йокель, хмуро потирающий лоб, Нат уже развеселился. Он сидел, повернувшись к столу боком, одной рукой пощипывая струны, в другой удерживая кружку. Раскачиваясь в такт музыке, то и дело толкал запятнанного в спину, но тот уже почти не чувствовал боли.

Зал был так тёмен, что тусклый огонь очага временами казался лишь вспышкой за закрытыми веками, и хотелось проморгаться, потереть глаза, распахнуть их шире. Сквозь чад, застревающий в горле, пробивался отчётливый запах гниющего дерева, смердело дешёвой выпивкой и нечистотами. Тут было не принято чистить столы, а если кого выворачивало, хозяин, видно, никогда не прибирал. Только притрушивал соломой, и она прела.

— Подай-ка ужин, — сказал торговец устало. — После такого дня горячего хочется...

— Какой ещё тебе ужин? — неласково откликнулся хозяин. — Тут, по-твоему, съестным пахнет? Может, видишь котёл над огнём? Хлеба дать могу. Сыр овечий ещё есть, тащить? Мы по-простому живём, горячим не балуемся.

— Кур держишь, я видел. Изготовишь, может? И мне, и людям, а я заплачу тебе.

Хозяин что-то буркнул в ответ, и торговец вскинулся.

— Трёхрукий у тебя разум отнял, что ли? Виданное ли дело, чтобы за курицу такую цену ломить! Да в Заставе мясная похлёбка, густая, аж черпак стоит...

— Вот в Заставу поезжай, значит, и ужинай там. Для меня курица — это яйца, а к тёплой поре ещё цыплята. Вот и подсчитай, какие убытки. Тебе что, сожрёшь да уедешь, а мне жить.

Они торговались долго и скучно. Наконец, хозяин поднялся и ушёл в каморку, откуда вынес котёл, уже наполненный водой, и подвесил над огнём. Подбросил дров и ушёл, ворча и не торопясь.

— Во, — сказал Нат. — Как там постоялый двор зовётся? «Под цветущим кустом»? А, нет, это в Садах...

Он икнул и долил. Дно кувшина поднялось высоко.

— Ну как он зовётся, а? «Гнилая дыра»? Ладно, плевать! Я вот думаю, стоит его назвать «У Четырёхногого».

Нат помолчал и огляделся. Мужики за ближним столом уставились на него.

— Почему, спросите вы? Так посмотрите сами, до чего тут сыро. Стены прогнили, с крыши, того гляди, потечёт. Я думаю, даже если нарочно водой поливать, до такого не вдруг доведёшь. Столбы и лавки изъедены, будто тут шилоносы резвились. А хозяин-то? Мокрый, как утопленник...

Шогол-Ву толкнул его локтем в бок, но Нат и не думал униматься. Он дёрнул струны — те закричали, — и сам заголосил, не попадая в такт:

— В краю, где поречники и тростники,

утопленник бродит у стылой реки.

Когда Одноглазый идёт по холму,

на сумрачном дне не сидится ему,

выходит на берег...

Запятнанный потянул стренгу к себе. Та взвизгнула и умолкла, и человек умолк, но ненадолго.

— Чего веселье портишь? — воскликнул он. — Я не договорил вот, а это ж самое смешное. «У Четырёхногого», значит. Всё сырое, хозяин — утопленник, и выпивка...

Тут он хрюкнул, навалился грудью на стол и зашёлся пьяным смехом.

— Сейчас скажу... Ой, не могу! Выпивка-то, выпивка... водой разбавлена наполовину!

Это веселье никто не поддержал, но Нат всё равно смеялся, пока, наконец, не поднял лицо, утирая слёзы, и не заметил хозяина у двери. Тот стоял, держа в руке безголовую курицу. На щеках ходили желваки.

— «У Четырёхногого», значит?

— Да, а чего? — с вызовом спросил Нат. — Во, у меня в кувшине больше воды, чем браги.

— Ну, тебе хватило, чтобы ум потерять.

— Да у меня его отродясь и не было. Второй кувшин неси давай! Вот и поглядим, сколько воды в этот раз нальёшь.